Крепостные королевны, стр. 24
— Отвяжешься ты от меня, подлая баба?
— Да, Григорий Потапыч… — Матрена Сидоровна чуть ли не стонет: — Занемогла у нас одна дансерка, которая нынче антраша должна выделывать.
Прислушался.
— Какая еще дансерка?
— Да которая нимфу пляшет… Она же еще и пастушку…
— Фрося Белова, что ли?
— Она, она!
— Другую веди. Там полагается, чтобы пара дансерок была. Понятно тебе?
— Понятно. Кого же вместо Фроськи-то сюда пригнать?
— Кого хочешь.
— Так другая, которая имеется, необученная…
— Гони без промедления. Здесь обучим!
Вот спасибо человеку! От души отлегло. Матрена Сидоровна рысью помчалась обратно к дому.
А там Фрося все так же пластом лежит. Не лучше ей. Уже не бледная она, а вся жаром полыхает.
Возле нее Дуня, руку Фросину держит и плачет. Тут же и остальные девчонки. Все растерянные. Про репетицию и вовсе думать забыли.
Матрена Сидоровна мигом их в чувство привела. Всех погнала в театр. И Дуне велела немедля туда же бежать.
Дуня ушам своим не поверила.
— А мне-то зачем?
Но Матрена Сидоровна сказала, что она, Дуня, будет плясать вместо Фроси и нимфу и пастушку.
Дуня в слезы: да рехнулись они, что ли? Одурели все? Ей плясать? Перед гостями? Да не умеет она, не обучена… На позорище ее хотят, видно, выставить.
Но посмотрела на Фросю и подумала: пусть позорище, пусть ее, Дуню, обругают, пусть высекут за неумение, лишь бы Фросю не тревожили.
Утерла слезы и стала поспешно одеваться. А Фрося ей чуть слышным шепотом:
— На Веру поглядывай, Дунюшка. Как она, так и ты… Не больно хитрое дело.
И снова ее худенькое тело стал сотрясать жестокий кашель. Выползла алая змейка из уголка рта и поползла-поползла по подбородку на шею. Точно хотела бедную Фросю ужалить насмерть в самое сердце.
И вот Дуня на сцене.
Темно здесь. Горит сальная свеча. Тускло освещена сбоку лишь одна кулиса. Со всех сторон висят пестро разрисованные холсты. Дуня знает, что эти разрисованные холсты называются декорациями. Когда на помосте зажгут масляные лампы, здесь будет и сад, обнесенный стеной, и голубая речка, а за речкой зеленая рощица, будет и дерево с золотыми яблоками, и пещера, в которой спрячутся нимфы и богиня…
Но хоть и знает это Дуня, верится ей с трудом. Сейчас всюду на сцене только тряпки, пестро и непонятно размалеванные, а более ничего.
Кажется, давно ли это было? Слыхом она не слыхивала, что бывает дом, который зовется театром. А в театре есть помост, который называется сценой. И разве знала она, что бывают какие-то богини, а у богинь есть прислужницы — нимфы; и еще бывают пастушки, которые не столько коров или гусей пасут, а лишь пляшут да поклоны отвешивают…
А вот сейчас она, Дуня Чекунова, крепостная девчонка из деревни Белехово, — на сцене. Сама будет представлять нимфу, богини Дианы прислужницу. Потом будет пастушкой. И тогда наденут на нее голубую пышную юбку с белым кисейным передником, а на голове у нее будет веночек из розовых цветов. Щеки же ей намажут пунцовой помадой…
Все утро ее обучали танцам. И как на носочках бегать то влево, то вправо, а то вперед к краю сцены. Учили, как руки над головой вздевать, как кружиться, как поклоны и полупоклоны делать, как в разные стороны руками махать, вроде бы как лебедиными крыльями. Многому ее учили в это утро.
Сперва не очень все складно-ладно у Дуни выходило. Но бранить ее не бранили, а по щекам и вовсе не шлепали. Просто заставляли до одурения, так что ноги подкашивались, повторять все движения; когда же накрепко она затвердила, в какую сторону ей сперва бежать, а в какую потом и как присесть, вытянув ноги, и как кружиться подле прекрасной охотницы — богини Дианы, тогда главный управитель Григорий Потапович подозвал ее к себе. Спросил, ероша свои рыжие волосы:
— Тебя как звать?
— Дуней, — робко ответила она. И вся сжалась: вот сейчас-то и начнется наука: и отлупит ее Басов, и отругает — знала от девчонок о его свирепости.
Но Григорий Потапович хоть грубовато, но без гнева сказал:
— Музыку слушай, Дуня. Ушами, руками, ногами, всем, что в тебе есть! Разумеешь?
— Я и так слушаю, — сказала Дуня и прибавила, осмелев: — Я люблю музыку. Страсть, как люблю!
— Девка ты хорошая. Подучишься, отменной дансеркой станешь.
Дуня хотела было возразить, что — нет. Дансеркой ей быть не хочется. Это она лишь заместо Фроси, пока Фрося хворает. Она ведь пению обучается у Антона Тарасовича. Но вслух ничего этого не сказала. Лишь зарделась от неожиданной похвалы.
Басов тут же от нее отвернулся, будто с нею и не разговаривал. Подскочил к кому-то на помосте и хлыстом его, хлыстом, хлыстом.
— Ты что, леший? Очумел? Куда прибиваешь? Песья голова… Где твое соображение?
Дуня была вся как в тумане. Все у нее болело, ломило. Неужто надо будет ей при бариновых гостях плясать? Страшилась она предстоящего и ждала. Но больше страшилась, чем ждала.
Так нежданно-негаданно оказалась Дуня впервые на сцене.
Глава седьмая
Звезды за окном
В назначенный час стали собираться гости. В зале уже горели свечи — ив люстре, которая свисала с потолка, и в шандалах, прикрепленных к стенам. Зажгли масляные лампы и на сцене. От маленьких зеркальных отражателей, которые были приделаны к каждой лампе, и впрямь все преобразилось: вместо размалеванных холстов появилась и речка яркой синевы, и тенистая роща, и таинственная пещера из серых камней.
Занавес на сцене был спущен, но слышалось, как в зале смеются и переговариваются бариновы гости — господа, которые пришли смотреть на представление.
Потом заиграла музыка — громкая, красивая, радостная, и представление комической оперы «Дианино древо» началось.
Хорошо ли, плохо ли танцевала она, понять Дуня этого не могла. Что верно, то верно — старалась она изо всех сил. Сперва, правда; изрядно робела, все посматривала на Верку, все выспрашивала у нее глазами: так ли она делает? Не ошибается ли? А Верка ей улыбкой и чуть приметными движениями рук помогала, подавала знаки, и Дуня понимала, что все у них пока идет хорошо, ладно и не надо бояться…
Но чем дальше, тем смелее и свободнее танцевала Дуня. Уже перестала смотреть на Верку, просто слушала музыку. И стало ей казаться, что музыка играет лишь для нее одной — и обе скрипки, и флейта, и Петрушина виолончель… Особенно виолончель! И будто говорит ей Петрушина виолончель те слова, которые чуть было не сказал он тогда, возле окошка. Чуть было не сказал, да все-таки не сказал.
Лучше всего запомнилось Дуне из этого первого ее выступления на сцене, как она, завертевшись на носочках, долго-долго кружилась. Потом, быстро перебирая ногами, не побежала, а заскользила к самому краю помоста. И всем показалось, что она не удержится, что упадет с помоста в зал. Чей-то голос громко вскрикнул: «Ох!»
Но Дуня не собиралась падать. Она знала, что, добежав до края сцены, лишь протянет вперед руки и, снова закружившись на носочках, еле касаясь пола, отбежит и скроется за деревьями, которые нарисованы сбоку на сцене.
Уже стоя за кулисами и тяжело дыша, услыхала Дуня, как гости и сам барин Федор Федорович и другой барин в белом атласном камзоле, которого она приметила в кресле первого ряда, закричали: «Браво! Браво!» — и захлопали в ладоши.
Ей ли, Дуне ли, кричали они «браво» и хлопали в ладоши или кому другому, этого она понять не могла. Но будто сладкий дурман разлился в ее сердце.
И ноги-то у нее гудели, во рту пересохло. Привалившись к какому-то столбу, она еле стояла от усталости. Но такая большая радость наполняла ее, что век не уходила бы она с этого помоста.
Из оркестра ей кивал синьор Антон Тарасович. По губам его она понимала, что говорит он: «Браво! Бравиосимо!» И доподлинно знала, что относятся эти слова к ней, к Дуне Чекуновой, и ни к кому иному.
А Петруша Белов, продолжая водить смычком по струнам виолончели, теперь и в ноты не глядел. А лишь на нее, на Дуню. Глаз не сводил. По его глазам Дуня знала, что Петруша тоже ее хвалит.