Крепостные королевны, стр. 22
Поклониться, что ли, Антону Тарасовичу? Его попросить?
Глава пятая
В Пухово съезжаются гости
Ну и гостей понаехало к барину Федору Федоровичу! Видимо-невидимо… Такого Дуне еще видеть не приходилось. Как глянешь в сад, там по дорожкам одни господа расхаживают. Туда-сюда, туда-сюда… И такие все авантажные, расфранченные. Ах, ах, ах!
Помнится, к их белеховской барыне Варваре Алексеевне гости тоже езживали. Не без того. Бывало, и на святках соберутся. И опять же в день барыниных именин. И так, без особого случая, явится кое-кто из соседей, родни. То приедут гостевать на все лето Фастовсжие барин с барыней и с детками-малолетками. То из Ломтева — барынина двоюродная тетка. Эта ехала через всю деревню. Здоровенная колымага катила мимо их изб. А колеса у той колымаги скрипели так, что слыхать было издали, когда выезжали из леса. И, узнав этот скрип, все деревенские говорили: «Ну, к барыне Варваре Алексеевне из Ломтева тетка жалует!» Бывали, бывали и у них в Белехове гости. Что и говорить!
А сюда в Пухово господа начали съезжаться дня за два до бариновых именин.
То подкатит карета, вся разрисованная розами да купидонами. И выпорхнет из той кареты московский щеголь, сам похожий на купидона. Щеки нарумянены, губы накрашены, а на голове парик.
Спереди — в крутых буклях, на затылке — косица с бантом. Вот это кавалер! И башмаки-то у него на розовых каблуках, на башмаках-то преогромнейшие пряжки.
То, громыхая, подъедет старинный рыдван. Четверка лошадей, на запятках — лакеи, на козлах — кучер и форейтор. А в рыдване барыня сидит. От старости даже головой трясет, однако в волосах перья и ленты, на шее — алмазы, на щеках белила, румяна. А юбка и роба у барыни, чтобы пошире были, на китовые усы распялены. Два лакея ее из рыдвана с превеликим трудом вытаскивают, сзади еще и служанка подталкивает. Хоть стара, а тоже не против и на представление поглядеть и себя показать.
Сам Федор Федорович ее под руку в дом вводит.
— Милости просим, княгинюшка! Благодарствую, что приехали, ваше сиятельство!
А та шамкает в ответ:
— Спасибо тебе, батюшка, что вспомнил. Вот, бывало, на куртагах и машкерадах, еще при покойной государыне Елизавете Петровне… Да, батюшка, было, было времечко…
И снова карета. И опять экипаж. И все гости, гости, гости.
В канун именин за стол Федора Федоровича село уже чуть ли не пятьдесят человек. А то и более. Но главных еще не было. Главных гостей ждали только на завтрашний день. А из главных — самым главным был, понятно, граф Николай Петрович Шереметев. И потому самые дорогие яства на стол не подавались. Берегли их к завтрашнему пиру, пока не подносили гостям.
«Ну и пусть не подносят, не наше дело, — думала Дуня. — Но отколь все это Верке известно? Каждый вечер она их разными разговорами тешит. Что ли, глаз у нее такой наметанный? Все-то ей доподлинно известно!»
А для Дуни вдруг обернулись эти дни вольной волюшкой…
Словно по чьему-то неведомому чародейству разомкнулись все Запоры, упали все затворы на дверях флигелечка, где жили девочки-актерки. Нет более надзора Матрены Сидоровны! Да и самой ее почти целыми днями и не видно и не слышно. Где она — неизвестно. На барской ли кухне? Или где в другом месте? Разве в эдакой кутерьме и суматохе, которая нынче в Пухове, концы сыщешь?
У Дуняши словно бы крылья расправились: беги куда хочешь! Спроса с тебя никакого. Ответа держать некому. Колотушки не сыплются. Летает Дунюшка и туда и сюда в свое удовольствие! Хоть в театре не занята — не поет там и не танцует, — а тоже дел по горло. С утра до вечера носится, всем рада пособить, каждому с охотой помогает.
Мелькает ее сарафан с золотыми пуговками то тут, то там. Будто с крылышками ноги, обутые в привычные лапотки.
То Надежда Воробьева велит:
— Снеси, Дунька, этот парик к куаферу Степочке. Пусть букли покруче свертит. А обратно понесешь — тихим шагом иди. Коли взлохматишь, не поздоровится.
И бежит Дуня с рыжим Надеждиным париком к Степе-куаферу. Он всем парики подправляет и разные прически делает. В Москве этому обучался.
А там Антон Тарасович с просьбой:
— Дуния, миа амика, надобно поскорее ноты принести.
— Где взять-то, Антон Тарасович?
— Петруша даст. Партии, какие в ветхость пришли, сидит переписывает.
Петруша даст… Стало быть, надо бежать в тот флигель, где живет Антон Тарасович со своими музыкантами?
Вот хорошо-то! Петрушу повидает, словечком с ним перемолвится. Ведь последнее время Антону Тарасовичу недосуг ее учить. Все словно бы очумели с театром. Вот Петрушу и не приходится видеть… Бегом, бегом Дуня за нотами.
Флигель стоит недалеко от театра, чуть виден за деревьями. В одной из комнат стоит старый клавесин. Здесь Антон Тарасович с учениками занимается. А в задних двух светелках мальчики-му-Зыканты живут. И Петруша Белов с ними.
Тук-тук-тук — в окошко. Здесь ли Петруша? Не ошиблась ли?
Окошко — раз! — и отворилось. Петруша выглянул.
— Дуня? Ты?
А сам — в краску. Кумачом залился.
Кафтанчик на Петруше хоть и ветхий, но уж до того лазоревый, прямо под стать его глазам! А глаза-то сейчас усталые. Тенью обведены. Видно, всю ночь писал ноты. Умаялся. Что сделаешь? Кроме как Петруше, некому доверить. Антон Тарасович лишь на Петрушу надеется. Знает его старательность. Знает, что все будет правильно — и бекары поставит, где надобно, и бемоли и диезы. Ох, мудреное это дело — ноты! Потом-то, конечно, все ясно-понятно, а сначала в голове незнамо что творилось…
— Ноты давай. Антон Тарасович прислал.
— Дуня…
— Ты в окошко протяни. Я возьму.
— Дуня, повремени немного. Словечко тебе скажу.
Как сладко щемит сердце! Но в ответ ему со строгостью:
— Только мне с тобой и разговаривать. Вот еще!
А самой бы и не уходить прочь от окна. А самой бы стоять тут до поздней ночи. И чтобы Петруша оказал то словечко, какое посулил сказать.
— Ну, давай ноты. Антон Тарасович дожидается.
— Дуня…
— Али не готово?
— Все готово, возьми. Эти вот листки для флейты, эти — для скрипок.
— Ладно. Антон Тарасович разберется.
Бежать надобно. Антон Тарасович ждет. А ноги — ни с места. Вроде бы смолой прилепило к земле.
— Ты бы поспал, Петруша. Ишь какой томный. Тебе ведь соло на виолончели играть.
— Дунечка…
— Что, Петруша?
— Я для тебя романс сочинил.
— Для меня?
— Для тебя. И слова придумал.
— И слова… — Теперь уже Дуня кумачом залилась.
— Хочешь, сыграю?
— Да ведь недосуг мне сейчас, Петруша. Ведь Антон Тарасович приказал, чтобы мигом…
— Тогда беги, Дунечка. Коли Антон Тарасович так велел, тогда скорее беги.
— Будь здоров, Петруша. Побегу.
— Будь здорова, Дунюшка… А у самого в глазах печаль.
Бежит Дуня обратно в театр, а в голове думы, думы, думы… Много ей всего думается. Почему так мил ей Петруша? Уж не потому ли, что он родной Фросин брат? Наверно, потому. Да нет!
Разве в том дело?
Ближе к вечеру, откуда ни возьмись, появилась Матрена Сидоровна и вдруг приказала:
— Снесешь эту кошелку. Отдашь хромой Лизавете.
Дуня мотнула головой: ладно, мол, снесу.
— Куда нести, знаешь?
Как не знать? Хромую Лизку все знают. Она девушкам-актеркам прислуживает. Одевает их, раздевает, в бане моет.
Стрелой умчалась Дуня. Но, добежав до густых кустов, свернула в сторону. Залезла в самую зелень и притаилась. Не будет она спешить. Авось не помрет Лизка, получит потом кошелку. А она, Дуня, посидит в кустах и поглядит, чего там гости делают, как по дорожкам разгуливают, какие один с другим комплимэнтные разговоры разговаривают.
Увидела неподалеку двух барышень. Надо быть, сестры эти барышни. Очень похожие. Прямо на одно лицо. И одеты одинаково: обе в кисейных платьях, голубыми атласными лентами перепоясаны. А кудри у каждой до плеч. Красивые барышни! Круглые, белые, будто репки, водой мытые. Ходят по дорожке взад и вперед, а сами на барина Федора Федоровича глазки скашивают.