Театр на Арбатской площади, стр. 32
Санька накинулась было на него:
— Да что ж тебе дома не сидится? В тепле? В эдакий снегопад сюда припер, ночью…
И осеклась. Может, парнишке вовсе некуда деваться. Ни дома нет, ни тепла. Алексашка невесело ей усмехнулся:
— А сами-то? Небось тоже раздемши вышли… — И, перебив себя, холодно и деловито отчеканил — Тут Федька вас ожидает, Александра Лукинишна. Коли не против, дам знак ему, пусть идет.
Сердце Санькино словно перевернулось вверх тормашками. И она сама, и театр, и Арбатская площадь, и дома вокруг — все закувыркалось. Щеки запылали. Переспросила жарким шепотом:
— Не врешь?
Вдруг Алексашка выкрикнул злым, срывающимся голосом:
— Одурели с радости, что ли? Никакого в вас понятия не стало, Александра Лукинишна…
А из-за угла, где хоронился до сей минуты, уже вышел Федя. Шел медленно, словно боялся ее, словно не знал еще, как встретит. Санька рывком кинулась к нему. Потом остановилась. И снова кинулась. И опять остановилась. Крикнула:
— Федя… все равно буду актеркой! Не могу по-другому… Он молча шел, ничего не говоря, будто не слышал ее слов или не хотел их слышать… Или было ему все равно, кем станет Саня, лишь бы навсегда им быть вместе.
Вдруг тучи раздвинулись. Из-за них вынырнула та самая хвостатая звезда. Комета! И, задрав вверх свой прозрачный хвост, стояла в небе непонятная и торжествующая…
Что пророчила она, в этот час сияя в зимнем небе? И этим двум? И в белые снега укутанному театру? И Алексашке, который, дрожа от холода, шел сейчас по темным арбатским переулкам? И тому в треугольной шляпе, кто, взлелеяв замыслы свои, уже видел себя владыкою Москвы?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
КОНЕЦ АРБАТСКОГО ТЕАТРА
Глава первая
В которой Москва узнает, что война началась
Наполеон, окруженный блестящей свитой генералов, адъютантов, пажей в дорожной карете, запряженной шестеркой коней, мчался на восток. К тому месту, где французская армия, повинуясь его приказу, должна была перейти границу и вторгнуться в пределы России.
11 июня он подъехал к Неману. Осмотрев место переправы, одобрил его и приказал на следующий же день начать вторжение своих войск на русскую землю.
Приказ был выполнен, и 12 июня 1812 года война началась.
Рано поутру Наполеон вышел из своей походной палатки, которая раскинулась на левом крутом берегу, и, приложив к глазу зрительную трубу, стал наблюдать, как его войска переходят на правый берег по трем наведенным через реку мостам. Мосты эти, лежавшие на лодках, покачивались под ногами сотен, тысяч, десятков тысяч солдатских ног. И вереницы солдат, шагавших по Этим шатким мостам, тоже все время слегка покачивались.
Солнце еще не поднялось, и трава не блестела той яркой влажной зеленью, какая бывает после обильной ночной росы. Луга, далеко видные с крутого берега, сейчас были как бы устланы низким сизым туманом. И такая тишина, такое безмолвие царило в этот ранний утренний час, что казалось, никто и ничего не сможет нарушить ни этой тишины, ни этого безмолвия.
Но война началась. Та война, о возможности которой говорилось много месяцев подряд, но в которую не хотели верить миллионы людей.
В тот самый день, когда передовые войска Наполеона перешли Неман и вторглись на русскую землю, император Александр проводил время на одном из пышных приемов, устроенном в поместье графа Беннигсена. Известие о переходе неприятельских войск через Неман застало его почти врасплох, хотя именно ожидание войны привело Александра со всей свитой в Вильно, поближе к границам России.
В тот же день Наполеону было направлено послание, в котором говорилось, что еще не поздно избавить человечество от бедствий новой войны, стоит лишь отвести все французские войска обратно за Неман. Послание это, однако, осталось без ответа.
И тогда был отдан приказ русским войскам о том, что мира не будет до тех пор, пока хоть один вооруженный француз останется на русской земле.
И война началась.
Началось то, что принесло неисчислимые бедствия земле русской и русскому народу, завершившись великой славой России.
Началось то, что закончилось разгромом и позором французской армии и падением великой славы самого Наполеона.
Если бы этот человек, стоящий сейчас на крутом берегу Немана, с удовлетворением разглядывающий, как всё новые и новые полки вторгаются в пределы чужой страны, мог предугадать, какое поражение ждет эти полки и все его войско спустя лишь полгода, с какой поспешностью отдал бы он приказ генералам и адъютантам, всему своему штабу, сейчас же, немедля вернуть эти полки обратно, чтобы ни один французский солдат не остался на русской земле!..
Но, упоенный победами, он и не пытался себе этого представить. И французские войска тремя непрерывными потоками вливались за границы чужой страны.
А Москва пока еще не знала о начале войны. В Москве жизнь шла своим чередом. Правда, из уст в уста передавалось известие, что все офицеры вызваны в свои полки. Все знали, что царь покинул Петербург и более месяца находится в Вильно при армии Барклая де Толли, делая смотры и маневры войскам.
Тот день, когда война для Москвы вдруг стала явью и слухи перестали быть только слухами, этот день для Сани и для всех москвичей начался безмятежным благополучием.
По всей Москве перезванивались колокола. Слышнее всех благовестили с Ивана Великого. Но и с колокольни Зачатьевского монастыря, и с новодевичьей звонницы тоже доносился звон колоколов.
Анюта примчалась с утра. Санька ее ждала. Еще раньше сговорились сходить на гулянье — то ли в Нескучный, то ли на Девичье поле.
По своей всегдашней привычке, наотмашь распахнув дверь, она остановилась на пороге. А пускай их, дедушка да Сашенька, полюбуются на ее кисейное в розочках платье да на круто завитые кудряшки! Хороша? А то нет!
И тут же затараторила:
— Сашенька, душечка, ты что ж? Неприбранная еще?
Степан Акимыч так и засветился улыбкой.
— Ангельчик мой! Вот ведь ко времени пришла… А мы сейчас судили да рядили про одно важнейшее дело. Садись, садись, дитятко! Два ума хороши, а третий никогда не помешает!
— Ах, дедушка, да зачем же мне садиться, коли я пришла за Сашенькой? Сашенька, душечка моя, слушай, чего разведала…
И, мешая русскую речь с французскими словечками, то в нос, то картавя, Анюта принялась рассказывать, что нынче в Нескучном саду будут разыгрывать воинственную пантомиму про баталию генерала Мальборука. И еще будут скачки и вольтижировка. А скакать будет госпожа Киарини, равной которой нет в искусстве вольтижировать на лошади.
— Может, лучше на Девичье поле сходим? — перебила ее Санька. У нее-то был свой расчет — с Федором сговорилась там встретиться.
— А туда своим чередом! — У Анюты лукаво сверкнули глаза. — Знаю, знаю, кто там будет… Да ты чего хмуришься? Ну станут показывать монстров о трех руках да черных-пречерных гуронских дикарей. — Потом, покружившись, вскричала: — А мой туалетец почему не хвалишь?
Степан Акимыч тотчас потускнел и насупился. Строго спросил:
— Откуда у тебя сей наряд, Анюта? Говори. И без утайки. Анюта надула губки.
— Всегда вы так, дедушка! Откуда да откуда… Известное дело, откуда — мамзель Луиза подарили! — И, взявшись пальцами за края юбки и растянув эту юбку сколь возможно шире, спросила у Сани: — Весь вечер штопала. Незаметно? Нет, Сашенька, ты ответствуй… Сперва погляди с пристрастием, а уж потом ответствуй: заметно али незаметно, что подштопала?
И снова вихрем закружилась перед Санькиными глазами. Да тут разве чего углядишь? Да хоть и штопка, а все одно — загляденье туалетец! Спросила:
— У мадамы Шальме брали?
— И сказать не могу тебе, Сашенька, до чего я люблю свою мамзель Луизу! Как мать родную…
Уж лучше бы Анюте не говорить этих слов.
Степан Акимыч подскочил, будто его гадюка ужалила: как смеет Анюта в мыслях держать такие чувства про чужеземку-француженку?