«ЛАХТАК», стр. 26
Возле норвежца стоял Степа. Он не отрываясь следил за горизонтом.
На капитанском мостике Кар и Запара готовились к астрономическим наблюдениям.
Торба собрал вокруг себя остальных моряков и весело рассказывал о своем давнем приключении — как он и его приятели продавали в каком-то порту медведя.
— Плавал я тогда на маленьком ледоколе «Свистун». Летом стояли мы на ремонте. И вот на второй или на третий месяц, — солидно и негромко говорил механик, — команда подводной лодки, стоявшей в доке рядом со «Свистуном», пригласила нас на вечеринку. Там наши ребята разошлись и начали выступать с речами. Вот один и говорит: «Взаимно приглашаем наших хозяев в следующий выходной к себе в гости». Все зааплодировали, закричали «ура». Подводники поблагодарили и обещали прийти.
Вернулись мы на «Свистун» и на следующее утро начали думать о встрече с подводниками. Денег у нас тогда было только что на папиросы. А нужно было угостить, ужин предложить такой, чтобы гостеприимство наше долго помнили и другим о нем рассказывали. У судового комитета тоже денег не было. А на берег, в комитет, не ходили, потому что прорыв у нас тогда был и в такой момент просить неудобно.
Плавал с нами на ледоколе молодой рыжий медведь. В эту трудную минуту решили мы его продать. Выбрали двух продавцов — одного кочегара и одного матроса — и послали с медведем на берег. Хоть и жалко было расставаться с Рыжим, но другого выхода мы не видели.
Вскоре возвратились наши продавцы без медведя, но с деньгами. Ну ладно. Только вот через какой-нибудь час после их возвращения слышим на палубе шум. Выскакиваем, а это матросы и кочегары кричат от радости, а среди них с боку на бок медленно переваливается наш Рыжий. На шее у него веревка, и конец ее по палубе волочится. Выходит, убежал наш мишка от своего нового хозяина. Сообразили мы тогда: рыжим мишкой можно торговать сколько угодно. Повели его снова на продажу. На этот раз и я пошел. Вышли на базар, где собаками торгуют. Как увидели собаки нашего Рыжего — такой шум подняли, что прибежал комендант базара и прогнал нас оттуда. Перешли мы тогда в тот ряд, где продают живую птицу. С одной стороны петухи поют, гуси гогочут, а с другой — какие-то старички канареек в клетках предлагают. Стоим мы с нашей «птицей». Подходит высоченный гражданин с огромным животом, в зеленом пиджаке и синем картузе. Осмотрел нашего Рыжего и купил. Заплатил, потянул за веревку и пошел. Медведь охотно побежал за ним. А мы тоже — следом. Интересно, вырвется Рыжий или нет. Прошли базар, два переулка, перешли через сквер, где сидели няньки с детьми, и остановились на центральной городской площади. За медведем бежала толпа мальчишек. Но, едва зазвонил трамвай, проезжавший мимо нашего покупателя, как Рыжий изо всей силы рванулся в сторону. Его новый хозяин шлепнулся и выпустил из рук веревку. Мальчишки, которые шли за медведем, с криком бросились наутек. Убегая, Рыжий толкнул какую-то гражданку с зонтиком. Гражданка выронила зонтик и закричала не своим голосом от страха. Рыжий, по-видимому, испугался и помчался еще быстрей. Народ на улице разбегался во все стороны, а мы смеялись, словно смотрели в кино Игоря Ильинского или Пата с Паташоном. Через минуту Рыжий пропал из виду. Возвратились мы на пароход, а мишка наш уже дома. Прошло немного времени, и повели мы его в третий раз продавать...
— Эй, ребята, — крикнул с мостика Кар, — солнце всходит!
Все отвернулись от Торбы и впились глазами в горизонт. Над краем ледяного поля гасло красное зарево. Вот из-за моря выплыл огненный шар. Вокруг него на снеговых сугробах заиграли золотые брызги. Солнце победило полярную ночь.
Моряки закричали «ура». Котовай заиграл на трубе, а Вершомет ударил в самодельный бубен.
— Мы ликуем, словно древние дикие племена, — сказал метеорологу Кар.
Тот притопнул ногой и ответил хриплым от волнения голосом:
— Мне самому танцевать хочется!
Г л а в а II
Солнце светило недолго. Через несколько минут оно спряталось за горизонт.
Моряки, не обращая внимания на мороз, возбужденно толпились на палубе.
— Продолжайте, товарищ механик, — обратился к Торбе Котовай. — Я слышал, что во Владивостокском порту был случай вроде этого.
— А мне рассказывали, что это случилось в Одессе, — вставил Лейте.
— История, друзья мои, любит повторяться, — смеясь, ответил Торба. — А делать такие замечания невежливо. Поэтому я своего рассказа не кончаю, догадывайтесь сами.
Механик подмигнул, засмеялся и пошел на кубрик. За ним двинулись и другие.
Степа помог Эрику Олаунсену спуститься в помещение.
После озаренных солнцем просторов кубрик выглядел неприветливо. Как ни боролись моряки с сыростью, она давала себя знать. Как ни проветривали кубрик, но здесь было душно. А когда удавалось нагнать чистого воздуха, становилось холодно, приходилось спешно затыкать все щели и кутаться поверх меховой одежды еще и в одеяла.
Койки Эрика Олаунсена и Степы стояли рядом. Юнга очень старательно ухаживал за норвежцем, и тот был очень благодарен мальчику. С берега к нему приходили только два раза: один раз капитан Ларсен, а другой раз — Ландрупп. Между прочим, Кара удивляло, что норвежцы никого из них не пригласили к себе на остров. Капитан Ларсен ничего не ответил ему и на его предложение весной вместе покинуть остров. Кар думал, что причиной первого были, наверное, какие-то внутренние дела норвежской команды, а причиной второго то, что капитан принял его предложение, но не хотел благодарить заранее: мол, не о чем говорить, пока по-настоящему не начнется весна. Из деликатности Кар не поднимал больше этот вопрос. Ларсен хотел забрать Эрика Олаунсена, но Кар уговорил его оставить больного на пароходе до полного выздоровления. Олаунсена, по-видимому, угнетало вынужденное молчание. Иногда он начинал говорить, но никто его не понимал. Объяснялись с ним, как с глухонемым: мимикой и жестами. Теперь Эрик садился есть за общий стол, играл с моряками в шашки и домино и даже выучил несколько русских слов. За день до того, как впервые появилось солнце, Запара посоветовал Степе, разговаривая с Эриком, изучать норвежский язык, а норвежца — учить русскому.
Каждое утро, когда норвежец просыпался, он говорил: «Гу мор'ен!»
Это очень похоже на немецкое «гут морген» и было сразу расшифровано как «доброе утро». Степа же приветствовал Эрика словами: «Доброе утро!»
Теперь уже норвежец по утрам говорил: «Доброе утро!», а юнга, наоборот: «Гу мор'ен!»
Возвратившись в кубрик, Эрик и Степа разместились на своих койках. Эрик полулежал. На тумбочке между койками горела лампочка. При ее свете юнга начал рассматривать карту Арктики, которую незадолго перед этим получил в подарок от Запары. Норвежца тоже заинтересовала карта, и он наклонился над нею. Надписи на карте были сделаны по-русски и по-английски. Эрик не знал ни того, ни другого языка, но, по-видимому, был неплохо знаком с картой, потому что, трогая спичкой какой-нибудь остров или полуостров, называл их почти всегда правильно.
— Степа, — обратился норвежец к юнге и, показывая то на себя, то на карту, сказал: — Эрик... Гронланд... Эрик... Свальбард... Эрик... Франц-Иосиф... Эрик... Америка... Аляска... Беринг... эскимос... чукча... Эрик... Эльгар...
Следя за спичкой, которой норвежец водил по карте, и прислушиваясь к его словам, юнга понял, что Эрик был в Гренландии, на Свальбарде, на Земле Франца-Иосифа, а также на Аляске, видел эскимосов и чукчей...
Для норвежского моряка это вполне возможно. Ведь норвежских матросов можно встретить не только на севере, но и в морях всего света, на пароходах под любыми флагами.
— Эрик Арктик о Антарктик... — Норвежец сделал такой жест, как будто он держал в руках глобус, и показал сверху и снизу.