Мои друзья, стр. 24
II. У ЧИСТЫХ КЛЮЧЕЙ
ПОДОРОЖНИКИ
За окном, разукрашенным белыми узорами, солнечное февральское утро. В комнате удивительно тихо, как часто бывает зимней порой, Внезапно тишину оборвал ребячий голос:
— Папа, скорей! Послушай, как зима звенит…
Я надеваю полушубок, нахлобучиваю на голову шапку-ушанку и иду за сыном на пустырь за железнодорожным полотном.
«Синь-синь-синь сиии…» — на черной сухой лебеде притаилась бурая птица с желтой звездочкой на груди — овсянка. Подергивает длинным хвостом и звенит: «Синь-синь-синь сиии…»
— Истосковалась овсянка по теплу! — говорю я сыну. — А знаешь, Сережа, знавал я одного печника в Загорске, Константина Павловича. Великий знаток он был птичьего пения. И жила в его доме овсянка. Редкая птица. По ночам пела! А песня у нее дробилась на три коленца: одно «с бубенцом» — громкое, веселое; Другое — потише, с раздумьем. Зато третье на особицу — протяжное, с томительно-грустной нежностью…
Послушаешь, бывало, певицу глухой зимой — на дворе мгла, сугробы по пояс, мороз, — и сразу на душе светло делается, слоено среди снегов нежданно-негаданно майский денек выпал.
Сережа встал поодаль, не шелохнется. А овсянка вызванивает на пустыре: «Синь-синь-синь сиии…» Оповещает округу: «Смотрите, смотрите! Весна сквозь снега тропку прокладывает! Я первой заметила!»
Сделали мы с сыном небольшой круг, побродили по лесу и свернули и дому.
Бело, пустынно кругом. По обочине можайской дороги выстроились могучие сосны. Плавно, словно лодка, плывут между ними сани. Гнедая прядет ушами, взбивает копытами рыхлый, пушистый снег.
В ложбинке на темных кустах татарника сидит стайка овсянок. Птицы нахохлились, слушают: не запоют ли вдали сладкую песню полозья…
Сани обогнули овраг, поравнялись с кустами, и овсянки разом встрепенулись. Лесник, что вез сено лосям, бросил им горсть овса. Радостно забили крыльями подорожники-овсянки, бросились наперегонки подбирать зерна.
Полакомились и снова на кусты — ждать на дороге доброго человека!
ДВЕ ВСТРЕЧИ
Возвращался я из лесу на лыжах. Смеркалось. И вдруг… прямо на голову снежный ком с елки упал. Поднял глаза: здоровенный глухарь с макушки поднялся. Да только уж больно странный; растрепанный и будто горбатый. Крыльями хлопает, а взлететь не может. Что с птицей стряслось?! А глухарь пролетел немного и в снег рухнул. Подбежал к нему, дивлюсь… На снежной скатерти, распластав могучие крылья, лежит петух-бородач. А от него в сторону тянется узкая бороздка-след куницы. Тут я смекнул, в чем дело: видно, ночная разбойница выследила сонного глухаря. Бесшумно забралась на дерево и прыгнула ему на спину, но одолеть птицу силенок не хватило. Здоровенный глухарь взлетел, неся на себе куницу. Вот и разыгралась схватка в воздухе.
Поднял я глухаря, кинул в рюкзак и помахал на прощание кунице рукой — спасибо за ужин!
Случай любопытный, но, признаться, вскоре я о нем стал забывать, если бы не одна встреча…
Как-то летом заметил я на сосне дупло: там жили дикие пчелы. По осени решил за медом наведаться. Вечером прихватил дымокур, лестницу, сетку. Залез на дерево, сунул руку в дупло, а там пусто: улетели куда-то пчелы. Нахмурился: кто ж это меня опередил? Да разве теперь узнаешь?!
Внезапно впереди из кустов орешника выскочил юркий зверек, чиркнул мимо меня и — на дерево. Замер на голом суку. Луна выкатилась из-за тучи, мерцающим светом озарила верхушки сосен. И тут в таинственном зверьке я признал куницу.
«Так вот, оказывается, кто медком лакомился! — смекнул я. — Здорово куница мне отплатила: зимой я ее без глухаря оставил, а она меня осенью без меда!»
РОЗЫ НА СНЕГУ
Черно, голо в парке осенью. Отцвели астры и георгины, увял табак, стали коричневыми, жалко скрючились золотые шары. Засохли настурции. Клумба у входа в парк будто состарилась, поблекла.
Зеленел в парке лишь могучий дуб. Когда начинает смеркаться, дуб походит на мамонта. Но стоит загореться фонарю — и мамонт исчезает. Я знал, что дубы последними сбрасывают листву, и не удивился, увидев его пышную крону на фоне темных ветвей лип.
Под утро ударил морозец. Запорошил снег. Дуб стоял густо заиндевелый, стеклянный. Листья его обвисли, словно сухое белье на веревке.
Я взглянул на клумбу и поразился: в самой ее середине пожаром на бело-голубом фоне полыхал куст роз. Казалось, намертво уснули бутоны, и все же прорвались к свету два ярких цветка. Розы и снег — чудеса!
У ЧИСТЫХ КЛЮЧЕЙ
Рыбачил я у Чистых Ключей. Речонка эта небольшая, вертлявая, начало берет в горах и рождается из малых ключей.
Рыбачил я в конце ноября. Ивняк вдоль берега оголился, снега было мало.
Я шел узкой тропой, что бежала у крутого берега, в поисках удобного места, где бы поставить на ночь жерлицы. Река беспечно журчала, не чувствуя холода и не собираясь замерзать — слишком сильно было ее течение. Среди оголенности и пустоты предзимья заметил на песчаном мыске черный камень. Решил было идти дальше, но тут кто-то тихим голосом будто шепнул мне на ухо: «Погоди!» Словно что-то живое было заключено в том черном, холодном камне.
По инерции я сделал три шага вперед и остановился. Глянул вниз и застыл пораженный. На камне замерла сказочно красивая, отливающая зеленовато-голубым перламутром птица. По яркому оперению я признал в ней рыбака-зимородка.
Название «зимородок» пошло, видно, оттого, что у незамерзающих рек и родников птица появляется с наступлением зимы и ловит рыбу в светлой ледяной воде. Гнездо устраивает в норе на песчаных откосах и устилает его не пухом и перьями, а чешуей и костями рыб.
Зимородок сидел тихо, неподвижно, как истый рыбак. Потом вытянул шею, стрелой бросился вниз и бултых в протоку! Через несколько мгновений вынырнул, а в клюзе серебристая уклейка трепещется. Часто махая крыльями, пронесся над поверхностью воды, похвастался уловом и сел на прежнее место. Тюкнул рыбку о камень и проглотил.
И тут же снова замер, опустил вниз длинный нос-удилище, уставился в прозрачные воды. Подождал, подождал, увидел табунок мальков, как диковинная изумрудная стрекоза, затрепетал крыльями над рекой и… снова в протоку, и опять с добычей. Пролетел над моей головой и скрылся из глаз.
А я поспешил уйти, стараясь не помешать охоте бесстрашной, удачливой птицы.
ПОЛЕТУША
Не спеша плыву в лодке по таежной реке. С берез опадают листья. Покачиваются в медленном, печальном танце и тихо садятся на воду.
В глубоких омутах стоят налимы величиной с доброе полено. На песчаных отмелях гуляют резвые голавли.
Пахнет прелой корой, грибами, малиной. За поворотом раздаются тихие всплески и цоканье. Я бросаю весла, прислушиваюсь.
Загадочные звуки рождаются, кажется, в двух шагах от меня.
Легонько отталкиваюсь от коряги и хоронюсь за кустом тальника.
«Чок! чок!» — раздается где-то рядом.
Пригнул ветку, смотрю: прямо над головой нависает могучий кедр, а из дупла белка выглядывает… Проворными лапками шишку вертит и орехи щелкает.
«Чок! чок!» — в воду летят пустые скорлупки и исчезают на быстрине.
Видно, нравится рыжей непоседе слушать, как с легким звоном падают в воду пустые скорлупки.
Поднял отяжелевшую руку и случайно шлепнул веслом, Белка насторожилась, с опаской глянула на меня. Затем снялась с дерева и полетела над рекой. Кожа у нее между лап натянулась, ну прямо как сказочный ковер-самолет… Крутнула хвостом и на том берегу на ель опустилась. То была летучая белка — полетуша