Севильский слепец, стр. 33

— Ну и что же они делают с такими деньгами?

— Помимо всего прочего, покупают предметы искусства и недвижимость, — сказал Сальгадо. — В настоящий момент, например, подыскивают жилье в Севилье.

— Я ничего не собираюсь продавать.

— А живопись?

— Tampoco. [44]

— Вы еще не разбирали отцовскую мастерскую?

Вот оно. Тот самый вопрос. Фалькон не мог понять, как это он купился на клоунаду, разыгранную Сальгадо на кладбище. Потому-то Фалькон и сторонился старика, что тот ввертывал это в каждый их разговор. Теперь начнется «окручивание», если Фалькон резко его не оборвет или не переменит тему.

— В ресторанном бизнесе вертится, наверное, немало «непоказанных» денег, не так ли, Рамон?

— А почему же еще, по-вашему, он затеял этот переезд из квартиры в собственный дом? — спросил Сальгадо.

— Это любопытно.

— Никто никогда не расплачивался за картины вашего отца чеком, — ответил Сальгадо. — А насчет ресторанного бизнеса вы правы, и особенно это касается ресторанов для туристов с умеренными ценами, где платят без всяких чеков наличными. Лишь малая доля этих доходов заносится в книги, которые предъявляют налоговой инспекции.

— Так вот какие это делишки… А что было в девяносто втором?

— Что было, то прошло. Я просто хотел проиллюстрировать.

— Я тогда отсутствовал, но слышал о чудовищной коррупции.

— Да, да, да, но это было десять лет назад.

— Вам как будто есть что скрывать, Рамон. А вы случайно не были?..

— Я? — воскликнул он с оскорбленным видом. — Торговец картинами? Если вы думаете, что у меня была хоть какая-то возможность нажиться на «Экспо — девяносто два», то вы просто сошли с ума.

— Так вам известно что-нибудь, Рамон, или нет? Мы с вами тут уединились для того, чтобы вы разглагольствовали на общие темы, или у вас есть что-то конкретное, что поможет мне найти убийцу Рауля Хименеса? Как насчет публики, приходящей на ваши показы? Готов поспорить, что они говорят о «реальных» вещах, когда кончают разводить дресню вокруг картин.

— «Разводить дресню вокруг картин»? Вы меня удивляете, Хавьер, уж вы-то могли бы выражаться иначе.

Ну вот, сейчас все решится, подумал Фалькон. Это сделка. Информация в обмен на то, что больше всего нужно Сальгадо: возможность порыться в мастерской моего отца. И дело здесь вовсе не в деньгах. В престиже. Организация итоговой выставки неизвестных работ великого Франсиско Фалькона явилась бы кульминацией бесславной жизни этого человека. Пришли бы коллекционеры. Американцы. Хранители музеев. Он вдруг снова оказался бы в центре внимания, как сорок лет назад.

Фалькон надкусил крупную мясистую маслину. Сальгадо отщипнул бутон каперса и стал вертеть его черешок в пальцах.

— Я случайно слышал кое-какие разговоры, а потом разговоры других людей, не подозревавших о моей осведомленности. И таким вот образом у меня нарисовалась картина. Tableau vivant. [45]

— И какое же у нее название?

— «Цветы апельсина и дерьмо» — думаю, это будет точно.

— А вы подарите мне оттиск с этого выдающегося произведения, если я позволю вам войти в мастерскую отца и… что? Позволю устроить выставку его?..

— Oh, nо, nо, nо que nо, Хавьер, hombre. [46] Я никогда не потребовал бы ничего подобного. Конечно, было бы очень приятно совершить ностальгическое путешествие по его абстрактным пейзажам, но все это прошлое. Вот если бы у него нашлись неизвестные «ню», вроде того, что висит в Прадо, двух гуггенхаймских и еще одного, который Барбара Хаттон [47] передала в дар Музею современного искусства… ну, тогда совсем другое дело. Но нам-то с вами известно…

— Тогда я пас, Рамон.

— Просто я хочу провести день в его мастерской, в полном одиночестве, — сказал он, отщипывая еще один каперс. — Вы можете запереть меня там, а потом при выходе обыскать. Все, о чем я прошу, это один день среди его кистей, рулонов холста, мольбертов и палитр.

Застыв с поднесенным ко рту бокалом мансанильи, Фалькон испытующе посмотрел на старика, пытаясь проникнуть внутрь, увидеть глубинные ключи, винтики и колесики. Перебирая пальцами ножку бокала, Сальгадо вкручивал его в дощатую крышку бочки. Вид у него был печальный, как, впрочем, всегда. И непроницаемый: его светскость была неуязвимей любой брони.

— Я должен подумать, Рамон, — сказал он. — Ведь дело, мягко говоря, не совсем обычное.

12

Суббота, 14 апреля 2001 года,

полицейское управление,

улица Бласа Инфанте, Севилья

Фалькон и Рамирес сидели в комнате для допросов и ждали, когда молодой сотрудник полиции, разбиравшийся в технике, подключит видеокамеру к телевизору. Рамирес поинтересовался, что это за старикан разговаривал с Фальконом на кладбище.

— Рамон Сальгадо. Он был торговым агентом моего отца.

— Что-то не похоже, чтобы он в состоянии был поднять Хименеса с кресла, — проворчал Рамирес, — или вскарабкаться по лестнице подъемника.

— Вдобавок он еще и искусствовед и время от времени читает в университете никому не нужные лекции. У него галерея на улице Сарагосы, рядом с Новой площадью. Туда еще захаживают богатеи, в их числе были сеньора Хименес и ее муж.

— По всему видно, что умеет вытягивать из людей деньги.

— Мы говорили о «черном нале» в ресторанном бизнесе. Он даже обмолвился об «Экспо — девяносто два», хотя, видимо, случайно, и предложил мне информацию.

— Но так ее и не выложил?

Ну вот, Рамирес опять взялся за свое.

— Я знаю Рамона Сальгадо, — сказал он. — По видимости он преуспевающий бизнесмен — деньги, дорогой автомобиль, дом в Порвенире, влиятельные клиенты, но по собственному ощущению он неудачник. Он не реализовал себя так, как представляемые им художники. Он читает лекции перед пустыми аудиториями. Он написал две книги, но не добился ни научного, ни коммерческого успеха.

— Так чего он хотел? — спросил Рамирес.

— Сугубо личного одолжения… имеющего отношение к моему отцу, в обмен на информацию. Я боюсь, что, выполнив его просьбу, получу в ответ порцию сплетен.

— Сплетни всегда в цене, — заметил Рамирес.

— Вы ведь ни разу не были на открытии вернисажа, инспектор? Там толкутся типы, корчащие из себя знатоков, воображающие, будто только они способны постичь суть произведения, и… и еще пытающиеся передать это словами.

— Тогда это бред собачий, а не сплетни.

— Там собирается публика, жаждущая присутствовать при «этом». Жаждущая прикоснуться к «этому». Жаждущая рассказывать вам об «этом».

— Ну, и что же это такое?

— Гениальность, — ответил Фалькон.

— Богатые люди никогда не довольствуются тем, что имеют, разве не так? — сказал Рамирес. — Даже ребята, выбравшиеся из спальных районов, никак не успокоятся. Они норовят приехать и всю ночь долбать вас своими успехами, а потом еще хотят, чтобы вы их нежно любили.

— Мой отец тоже никогда этого не понимал, а он был богатым человеком, — сказал Фалькон. — Он презирал все это.

— Что? — спросил Рамирес, думая, что они все еще говорят о гениальности.

— Приобретательство.

— О, не сомневаюсь, — сказал Рамирес с сарказмом, вынимая из кармана пачку сигарет. Он-то хорошо знал, что старик Фалькон оставил целое состояние в виде недвижимости, которую «приобретал». Если старый carbon презирал приобретательство, значит, он презирал самого себя.

Оборудование наконец было налажено. Они повернулись к экрану. Белый шум сменился первой сценой: тишина кладбища, исполосованная тенями от кипарисов аллея, скорбная толпа вокруг мавзолея.

Фалькон мысленно вернулся к Сальгадо, отцу, еще не обследованной мастерской и необычной просьбе. Ведь именно Сальгадо раскрутил его отца и поэтому удостоился особого презрения — тайного. Сальгадо организовал выставку в Мадриде, на которой было продано первое Фальконово «ню», и произошло это еще в начале шестидесятых. Европейский мир искусства буквально сошел с ума, а отец приобрел дом на улице Байлен.