Пелко и волки (сборник), стр. 25

6

Краса объявилась под утро...

Этой ночью в доме боярыни никто спать не ложился. Ещё с вечера заглянули в избу трое крепких парней – все прежние Вадимовы люди. Все с мечами – мало ли что ещё взбредет на ум воеводе! Потом пришли ещё двое, Тьельвар и с ним датчанин-селундец, что дрался подле боярина тогда в лесу. Они не стали рассказывать, как Эймунд уговаривал их не ввязываться не в своё дело и как Тьельвар, обычно скорый на язык, отмолчался, а селундец бросил угрюмо: «Ладно, прогневается ярл, и нас выгоните, как Хакона с Авайром... всем вам тут сытая зимовка дороже верных людей!»

Так они и просидели всю ночь у двери. Негромко переговаривались, что-то рассказывали друг другу, даже смеялись. И лишь на лицах лежало что-то неуловимо особенное, потому что к этим молодым парням всякий миг могла постучаться со двора лютая смерть.

Всеслава с матерью сидели возле печи, подкидывали дровишки. Всеслава не плакала. Как прослышала о беде, случившейся с женихом, – не выронила ни слезинки. Зато боярыня то и дело принималась вытирать глаза. Знала, знала: не принесет Ратша добра! Всеслава утешала её, целовала в мягкие щеки, гладила по голове. Вслух они Ратшу не поминали. Не его ради собрались под крышу те пятеро – ради боярина...

Незадолго до света по мокрым доскам во дворе вправду прочавкали шаги. Парни разом взвились на ноги, бесшумно прижались к стене. Усидел только датчанин: ему показалось, что к чужому дому с оружием подходят не так. Потом в двери постучала уверенная мужская рука, и Всеславу стянули с лавки, подтолкнули вперёд.

– А ну спроси, кого ещё принесло.

Боярыня прижала ладони к лицу. Зря, что ли, рассказывали ей эти самые молодцы: с нами был боярин, вкупе по лесам уходили, перед боем видели, после же как с водою утек!

– Кто там? – спросила Всеслава испуганно.

Извне долетело:

– Отвори, сестра, я это... Пелко пришёл.

Парни отодвинули Всеславу в сторонку, подняли засов. Пелко действительно стоял на пороге, и дождевая влага обильно стекала по его лицу, по волосам. Он обнимал за плечи Красу, завернутую в его куртку.

– Нашёл, – сказал Пелко, встряхиваясь. – Схоронилась она, да дите заплакало.

Тьельвар поспешно шагнул вперёд, подхватил Красу, внес её в дом. Краса застонала. Пелко стащил с себя рубашку, выжал её на крылечке и стал натягивать вновь.

– Простынешь, – сказал ему датчанин. – Возьми-ка мою.

Разглядев, кого несут, боярыня отвела было местечко на скамейке: достанет вольноотпущеннице, благодарит пусть за то, что хоть не на полу, не где-нибудь в холодной клети.

– В горницу неси, – сказала твердо Всеслава. – В мою. Сюда вот.

Выдернула лучину из светца и пошла с нею по всходу, и боярыня, враз онемев, не прикрикнула на нее, не остановила.

Пелко посмотрел на хозяйку и не посмел подойти к каменке погреться. Помнил, как указали когда-то на дверь несчастной Красе. Сел было в самой влазне, в неприметном углу. Его мигом вытолкнули оттуда к печи:

– Грейся, дурень, у тебя же зубы стучат.

И опять ничего не сказала боярыня, лишь растерянно смотрела, как топтался возле каменки чужой малый.

Всеслава долго не показывалась в повалуше. Спустился Тьельвар, принёс сверток мокрой одежды, повесил сушить. Потом встал у огня рядом с Пелко. Не спрашиваясь у хозяйки, снял с полки горшочек, начал греть питье для Красы.

Боярыня смотрела на них по-прежнему молча. Поняла уже, что её слово перестало быть привычным законом в этой избе. Отчего-то не годился больше этот закон ни корелу, ни молодым мужниным друзьям... ни даже дочери родной...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Унижение – вот что всего острее чувствовал Ратша, сидя на рыхлом лапнике под корнями поваленной ели. Князь Рюрик не был первым, кому он служил. От прежнего вождя он тоже ушёл обиженным да ещё швырнул ему под ноги когда-то подаренный меч: тот пусть служит тебе, княже, кто слыхом не слыхивал про честь! И был прав: бегом убежал тогда с первого своего поля тот молодой князь, бросил своих, Ратша чудом отбился один от двадцати... Но чтобы его, трижды Ладогу от находников защищавшего, из Ладоги гнали, как татя полнощного, прочь! И ведь кто гнал, Ждан Твердятич, чару на пиру подносивший, сыном называвший при всех...

Дождь сменился густым холодным туманом. Мельчайшие капельки плавали перед самым лицом, усеивали волосы и одежду. На низко свесившейся ветви собирались медлительные крупные слёзы, срывались вниз и одна за другой катились по толстому кожаному рукаву. Вихорь бродил поодаль между деревьями, разыскивая реденькую, пучками, траву и припозднившиеся грибы. Ему что: небось не в первый раз, да и кони дикие весь год живут в поле, в лесу, ни крыши над собою не ведая, ни зерна вкусного в яслях... Тут Ратше вспомнилось, что жили ведь в лесах, видоки сказывали, не одни только дикие лошади, но и дикие люди. Мохнатые люди, одеждой тел не прикрывающие, жита не сеющие, дела железного не разумеющие... Ратша поскреб щетину на подбородке и усмехнулся. Если так пойдет и дальше, он, глядишь, как раз их и повстречает. Лешаки эти с виду только страшны, напугать могут, если кто робкий, да сами человека боятся пуще огня. Выпросят крючок рыболовный или муки горсточку, хвать брошенное, и бегом...

Ратша закрыл глаза и долго сидел неподвижно, слушая, как щелкали капли по рукаву. Сперва, распаленный обидой, он хотел отправиться навстречу князю – бить челом на Ждана-воеводу. После одумался. Невелика надежда на князя. Ждан ему ближник, кровь смешивали, с юности и мед и слезу вместе глотали. Станет он вспоминать, как Ратша ему три года верно служил! Да и с Вадимовыми друзьями замиренными ему, князю, в одном городе век жить – а крепко же им всем Ратша-оборотень не по нутру...

Вихорь фыркнул где-то рядом, Ратша вскинул голову. Нет, никого... Он не боялся чащобы, знал, что не пропадет. Кого лес не прокормит, тому на свете жить незачем, ни к чему не годному. Ратша, не хвастаясь зря, хоть год мог просидеть под этими елками, хоть два. Придут мохнатые лесные люди и примут его за своего. Убрался ведь из Ладоги в чём был, а теперь вот и бороду не поскоблить, разве ножом. Ладно – пускай себе растёт. Теплей будет...

Он навсегда покинет эти места, но не теперь. Много на земле городов, много князей и дружин при них, всюду рады воину, с мечом сроднившемуся. А вот Всеслава одна, нету второй. На всем широком свете одна – лучше уж жизнь потерять, но не её!

А в то, что наплели тогда у конюшни бессовестные гёты, он не поверил. Ни сразу, ни потом.

Краса болела недолго... мудрено ли: выскочила распаренная под дождь да ещё просидела полдня в ольховых кустах на речном берегу. Думала охранить сынишку, упасти его от беды. А вышло, что осиротила.

– Умру я, – на третий день сказала она Всеславе. – Тяжко...

И не помогли ей ни баня, ни горячий травяной взвар. Она ещё спросила, не сгорели ли хлебы, покинутые в печи. А потом лишь смотрела, как Всеслава кормила и укачивала её дитя, и лицо делалось всё прозрачнее и краше.

Тьельвар с датчанином привели лошадь, тащившую по лужам крепкие санки. Втроем с Пелко они раскидали над горницей земляную крышу, подняли бересту и через этот пролом вынесли из дому Красу. Не придет она проведать сынишку, не потревожит оставшихся жить в избе... Уложили Красу и тронули послушную лошадку – прочь со двора, а Пелко понес сзади окованную лопату. Всеслава пошла с ним рядом, как с братом. Было скользко, и она взяла его за руку.

Народу на крутой берег Мутной собралось неожиданно много. Вот так: умрешь и тут только узнаешь, кто вправду любил тебя, а кто нет. Пришли чуть не все жены и чернавки из крепости и даже гридни, помнившие добро.