Большое кино, стр. 51
Запихивая в набитый рюкзак учебник геометрии, она не обратила внимания, как на углу Парк-авеню и 85-й улицы к ней подрулил небесно-голубой лимузин — «паккард» 1957 года.
— Черт! — Она зашагала дальше, и машина медленно поехала рядом. Она остановилась. — В чем дело? — обратилась она к водителю в униформе. Тот указал кивком головы на заднее сиденье. Когда стекло опустилось, она заглянула внутрь. — Ты ?
— Ну да, я. — Он распахнул дверцу.
Она осталась стоять неподвижно.
— Я хотела пройтись. Я пропустила физкультуру. — Она не отрывала взгляд от его руки на дверце.
— Садись.
— Ладно, только на два квартала.
Забравшись в машину, она услышала громкий щелчок замков, — В этом платье ты выглядишь потрясающе! Сядь поближе! — Он уткнулся носом ей в затылок. Она содрогнулась и ударила его локтем под ребра. — Я требую слишком многого?
— Лучше не трогай! Господи, некоторые совершенно не понимают намеков! — Она потянулась к полке бара и нашла серебряную баночку с надписью «Леденцы», из которой извлекла пачку жевательной резинки. Развернув обертку, она прочла вслух:
— «Пустой носок не может стоять сам по себе». Держи, это твое.
Они долго молчали. Наконец она прошипела:
— Обожаю торчать в транспортных пробках. Великолепное ощущение!
— Мне хотелось бы, чтобы это было надолго. Тогда я провел бы с тобой еще больше времени.
— Перестань, пожалуйста!
— Никак не могу вдоволь на тебя наглядеться. Это твое новое расписание…
— Я специально его так составила.
— Я ждал тебя несколько вечеров подряд.
— И напрасно. Я же сказала: ты зря теряешь время.
— Мне хочется, чтобы ты снова повела себя со мной как испорченная девчонка.
— И думать забудь! Все кончено.
— Не верю.
— Отстань!
— Ты была такой испорченной, что мне захотелось…
— Мне наплевать, чего тебе хочется. Больше этого не повторится.
— Я хочу, чтобы это повторилось. Я так решил.
— А я не хочу. Хватит с меня! Ты что, не понимаешь? Совсем больной?
— Зачем ты так поступаешь, миленькая? Знаешь ведь, что ты — единственное, что придает мне силы.
— Сам разбирайся со своими силами. — Она вытерла рукавом глаза.
— Волшебная наивность! Только не плачь, умоляю! Ты знаешь, как я не люблю, когда ты плачешь.
— За кого ты меня принимаешь ? — крикнула она. — За десятилетнюю нимфетку, стесняющуюся своего роста и сисек? Раньше я была уродиной, а ты — единственный, кто этого не замечал, а теперь меня хором называют красавицей, и я не собираюсь все испортить. Я к тебе не вернусь.
— О чем ты говоришь? Ты же знаешь, как я тебя ценю. Не только твое тело, но и ум, характер.
— Ценишь? Нашел дуру! — Она сжала кулаки. — Послушать тебя, так я — произведение искусства, статуэтка из фарфора.
Ты просто не понимаешь, что болен. Да, я вернулась и целый год помалкивала, но я знаю одно… — В ее тоне зазвучала угроза:
— Ты ходишь по лезвию ножа. Все считают: он такой сладкий, такой хитрый, такой смелый — значит, он главный. Когда ты захотел, чтобы я тебе отдалась…
Эти слова вырвались у нее помимо воли. Она зажала себе рот и отодвинулась от него.
— Твоя воображаемая аудитория никогда меня не подведет.
— Когда я сбежала, мне стало ясно еще кое-что. — Она бросила на него злобный взгляд. — Ј Ки-Уэст, работая в труппе, я познакомилась с настоящей аудиторией. Воображаемой она не годится в подметки.
— Зато воображаемая всегда с готовностью тебе аплодировала.
— Господи! — Слезы уже катились по ее щекам. — Думаешь, я должна помнить это всю жизнь?
Он стал наматывать на кулак прядь ее волос, подтаскивая все ближе к себе.
— Почему бы тебе не выступить для этой аудитории и сегодня, детка? — Сам знаешь почему. — Она еще пыталась вырваться.
— Потому что боишься ? Не бойся.
— Никого я не боюсь! — процедила она сквозь зубы.
— Моя отважная бегляночка! — Он еще сильнее потянул ее за волосы.
— Пожалуйста, не надо! Не надо…
— Ничего не могу с собой поделать. Ты так красива!
— Ничего подобного.
— Нет, красива! Ни единого изъяна!
— Боже! — всхлипнула она.
— Ты совершенно безгрешна. Всегда это помни.
Она закивала головой. Ее мокрые щеки горели огнем. Лотом послышалось знакомое жужжание: на окнах расправились черные шторки, и свет померк. Скоро в салоне стало совершенно темно.
Лимузин вырвался из пробки и свернул на тихую боковую улочку.
Его ладонь излучала нестерпимое тепло.
— Хочу тебя чувствовать, — прошептал он.
Она больше не сопротивлялась.
Глава 12
— Верена! Для афиши звучит неплохо.
Верена Максвелл Александер развлекала сенатора Эбена Пирса в гостиной родительского особняка в районе Восьмидесятых улиц Восточного Манхэттена, в то время как Аманда, ее мать, руководила действиями кухарки. Семнадцатилетняя Верена обладала роскошной фигурой, большими карими глазами теленка, большим ртом и густыми золотистыми волосами, спускавшимися ниже лопаток.
— Действительно, звучит! Какие роли вам уже удалось исполнить? — Эбен Пирс надолго присосался к стакану с пивом.
— Вообще-то никаких. Я только учусь актерскому мастерству.
— Все время?
— Увы, нет. Еще я работаю фотомоделью и доучиваюсь в школе.
— Так вы старшеклассница? А выглядите гораздо старше.
— Знаю, мне все это твердят. — Она нарочно говорила с южным акцентом и, кокетничая, взмахивала ресницами.
— Вы просто красавица!
— Правда? — Она подпрыгнула. Чтобы увидеть себя в зеркале у него над головой. — Нет, вы правда так считаете?
— Я же сказал.
— Может, это у вас рефлекс. — Верена села, перебросила волосы со спины на лицо, разделила их на две части и стала заплетать с одной стороны косичку. — Сенаторы, как все политики, наверняка любят лицемерить.
— Я не раз видел ваше лицо в рекламе, — заулыбался Пирс, косясь на часы. — Я ваш преданный поклонник.
— Вам со мной скучно? Ничего, скоро подойдет Мэнди. — Верена принялась за вторую косу.
— Вы очень прямодушны. Мне это по вкусу.
— Мать называет меня грубой.
— Может, иногда и бывает… — При этих его словах Верена вскинула голову, и коса рассыпалась. — Все мы порой допускаем грубости, — закончил Пирс с усмешкой.
— Только не Мэнди. Она в этом смысле — само совершенство. Папина принцесса.
— Кто?
Верена привстала, и волосы упали ей на лицо.
— Вы хотите сказать, что не знаете про мою мать?
— Не хотелось бы производить дурное впечатление, но… Миссис Раш Александер?
— Миссис Paul! — Она фыркнула. — Надо будет передать ей ваши слова. Нет, я о другом, вы, возможно, американская голубая кровь, зато Мэнди — английская, так что, сами понимаете… — Она снова стала изучать кончики своих волос.
Пирс глотнул еще пива.
— Получается, что в вас течет четверть голубых кровей?
Признаться, мне нелегко в это поверить.
— Это в каком же смысле? — Она встала и угрожающе нависла над ним.
— А в том, что вы кажетесь мне шедевром на все девяносто пять процентов.
Она присела на подушечку.
— Ее отец был всего-навсего тридцать девятым герцогом Скарборо, вице-королем Цейлона и большим чудаком.
— Теперь это Шри-Ланка.
— Совершенно верно.
— Вы знали своего деда?
— Нет, он преставился еще до моего рождения. Ваши деды и бабки тоже поумирали до того, как вы родились?
— Наоборот, трое из четырех достигли весьма преклонных лет, а та, что носит фамилию Пирс, дожила до девяноста шести.
В это время в гостиную стремительно вошла Аманда Александер с подносом в руках, сопровождаемая ароматом гардений и мерцанием сапфиров. На ней было темно-синее кимоно, глаза выделяла изумрудная тушь. Она была сложена так же отменно, как ее дочь, но немного щурилась — видимо, представления о приличиях не позволяли ей прибегать к очкам.
Верена толкнула сенатора локтем: