Находка, стр. 21

Таня спустилась к мостику, перешла на тот берег и пошла лугом. Усталые ноги словно просили Таню: «Давай посидим, давай посидим!» Но Таня не останавливалась. То и дело она встряхивала коробку. Она хотела угадать по звуку, что там внутри. Но угадать никак нельзя было.

Таня подобрала на дороге прутик и попробовала прутиком открыть коробку. Но ничего не вышло: прутик сломался — и всё.

На лугу паслось стадо. В тени под кустом сидел старый пастух в валенках и смешных оранжевых калошах. Таня набралась храбрости и подошла к нему:

— Дедушка! У вас нету чем открыть?

Старик из-под мохнатых седых бровей поглядел на ржавую коробку, порылся в карманах широченных штанов и достал большой складной нож.

— Дай-ка! — Он стал поддевать щербатым лезвием крышку. — Вся насквозь ржавая. В воде, что ли, лежала?

— Нет, не в воде, дедушка, а в земле. Это я клад нашла.

— Ась?

— Клад, дедушка, нашла. Мы с вами поделимся.

— Ладно уж, — улыбнулся старик. — Давай откроем как-нибудь. Тут и руку порезать недолго. Ишь, ржа кругом.

Наконец ему удалось поддеть кончиком ножа крышку; он осторожно нажал, и плоская коробка медленно, с ржавым скрипом открылась.

— Ну, что там? Что, дедушка?

— Сейчас разберёмся, — ответил старик, вы-тирая руки о штаны и складывая нож. — Во, гляди! Вот он весь твой клад.

Таня нагнулась над коробкой. В коробке лежала маленькая, тоненькая книжечка папиросной бумаги. К ней приклеилось несколько крупинок махорки. Немного махорки налипло и на ржавые стенки коробки. Под книжечкой оказался огрызок карандаша и чёрный мундштук с серебряным ободком. Они-то и погромыхивали, когда Таня встряхивала коробкой. Больше ничего в коробке не было.

— Небогато, — сказал старик.

— Да… — сказала Таня и села на траву рядом со стариком. — Возьми себе, дедушка.

— Ну, куда её, ржавь такую!

Дедушка достал из кармана кисет, свернул огромную папиросу и закурил. А Таня стала разглядывать книжечку. В ней было немного страничек. Они слиплись, и нельзя было понять сколько их. На первой страничке было что-то написано чернильным карандашом. Почерк был размашистый, некоторые слова не дописаны. Видно, тот, кто писал, сильно торопился. От сырости карандаш кое-где расплылся в лиловые пятна. Всё-таки Тане удалось разобрать. Там было написано: «16», потом «окт», а рядом «41».

Таня стала думать: «16» — это число, это понятно; «окт» — это октябрь; а «41» — это, наверно, сорок первый год.

— Дедушка, — сказала Таня, — это, наверно, писали знаешь когда? В сорок первом году, шестнадцатого октября. Тут написано.

— Ась? Вот оно что! — Старик задумался. — Это, знать, солдат обронил. Здесь бои были, ох, сильные бои! Вишь, земля до сей поры изрыта… Это солдатский портсигар. Может, его хозяин до Берлина дошёл. А может, и погиб… Кто ж теперь скажет!

— Мой папа тоже на войне погиб, — сказала Таня, — под Москвой…

Старик ничего не ответил.

Таня стала медленно, с трудом читать дальше: «Дорогие мои мать, жена, сын и дочка…»

Больше на страничке не поместилось. А до следующей странички Таня не могла добраться, потому что боялась разорвать слипшуюся папиросную бумагу.

— «Дорогие мои мать, жена, сын и дочка…»— вслух повторила Таня.

И вдруг ей пришла в голову невероятная мысль. Да нет, не может быть! А почему не может быть? Очень даже может быть! Таня стала шептать:

— Мать — это бабушка. Жена — это мама. Сын — это Лёша. А дочка — это, конечно, я сама, Таня! — И Таня вскрикнула: —Дедушка, миленький, это знаешь кто? Это, наверно, мой папа писал… Дедушка, миленький, это папа, я знаю, это папа!

Она вскочила, быстро сложила в коробку и книжечку, и карандаш, и мундштук, всё как было, и, не попрощавшись с пастухом, не оглядываясь, побежала по лесной дороге в санаторий. Она бежала и думала только об одном: она нашла письмо от папы. Вот какой клад она нашла! Папа обещал написать — и вот написал! А она нашла! Сейчас она покажет папино письмо маме. Пусть мама скажет, папина это рука или не папина.

Таня бежала изо всех сил. Ноги теперь уже не просили: «Давай посидим». Нет, они быстро несли Таню по дороге. И вот она добежала до решётчатых ворот с вывеской «Санаторий „Зелёный шум“». Там дремал сторож. Таня с размаху толкнула калитку. Она скрипнула. Сторож очнулся и сказал:

— Нельзя! Мёртвый час.

— Дяденька, — сказала запыхавшаяся Таня, — мне очень надо… Зотову… Лидию Мироновну…

— Знаю. Только потом. А сейчас никак!

— Почему, дяденька? Ведь это моя мама!

— Знаю. А хоть бы мама, или бабушка, или тётя — всё равно нельзя. У нас режим.

— А когда он уйдёт?

— Кто уйдёт?

— Режим.

Сторож с недоумением поглядел на Таню:

— Режим — это, стало быть, расписание, распорядок. Понятно? Как мёртвый час окончится — пожалуйста, навещайте, гости, наших больных, а сейчас нельзя.

— А когда он кончится?

— Мёртвый час-то? Да часика через два. А ты посиди на лавочке или в лесу погуляй, цветочков для матери нарви. Ей приятно будет.

Таня растерялась:

— Два часа я не могу. Мне надо ей письмо передать.

— Какое такое письмо?

— Вот! Срочное письмо. — Таня показала сторожу плоскую заржавленную коробку. — Это от папы. Он писал много лет назад. Здесь, в окопах. А сейчас я нашла. Вот. Видите?

Сторож посмотрел на ржавую коробку, на книжечку, покачал головой и сказал:

— Ну ладно, раз такое дело, ступай! Только потише, а то мне выговор через тебя будет. Потому как у нас режим…

Но Таня уже не слышала его. Она бежала по аллее. Песок скрипел под ногами. На большой клумбе покачивались диковинные цветы. Посерёдке блестел зеркальный шар. В нём всё отражалось.

Аллея привела Таню в тенистый парк. Там были гамаки и низенькие полотняные стулья. На них не сидишь, а почти что лежишь. Но как найти маму, когда все больные одинаково одеты в полосатые костюмы — полоска белая, полоска голубая!

Вдруг Таня услышала знакомый голос:

— Танюша!

Таня оглянулась. Неподалёку, под толстой красной сосной, на полотняном стуле лежала мама. На коленях у неё была открытая книга. Но мама не читала её, а, видно, лежала и думала. Таня бросилась к ней: