Пещера Лейхтвейса. Том второй, стр. 50

Молодой адъютант уже выбежал из передней с такой поспешностью, что не расслышал последних слов графа Батьяни.

Батьяни вернулся к себе и вытер платком пот со лба. Он подошел к окну, чтобы посмотреть, удастся ли его адъютанту догнать Финкеля. Спустя несколько минут поручик Бенсберг вернулся один. Батьяни в отчаянии отошел от окна и сел за письменный стол, стараясь придать своему лицу спокойное выражение. Когда адъютант вошел в комнату, Батьяни с деланной улыбкой спросил его:

— Ну что? Вам не удалось догнать этого еврея?

— Я сделал все что мог, — ответил Бенсберг, — но еврей точно сквозь землю провалился. Я нигде не мог найти его.

— Да оно и лучше так, — слабым голосом отозвался Батьяни, — я ошибся. Это было недоразумение. Мне показалось, что с моего стола исчез важный документ, и я заподозрил еврея в том, что он украл его. Но сейчас же после того, как вы ушли, я нашел этот документ на столе под бумагами… Значит, мои опасения были напрасны.

Батьяни сделал адъютанту знак удалиться. Когда Бенсберг ушел, Батьяни выпрямился.

— Итак, свершилось, — пробормотал он. — Я знаю, что я поставил на карту мою жизнь, мою честь. Если еврей выдаст меня — тогда я погибну в самой Праге, если же он будет действовать честно и сыграет роль посредника между мною и прусским королем — тогда я получу миллион талеров. Пусть тогда гибнет Прага. Я не увижу, как она будет разрушена, как она будет побеждена.

Глава 66

РОКОВАЯ ИСПОВЕДЬ

Тем временем Илиас Финкель быстро шел своей дорогой. Он не ощущал уже больше боли в своих старых, слабых ногах, искалеченных во время пыток, он забыл о ранах на своем изможденном теле, ему казалось, что он помолодел и что кровь его быстрее течет по жилам.

— Я поймал двух зайцев разом, — бормотал он, приближаясь к пражскому Гетто. — Батьяни подписал предательский документ, который я отнесу к пруссакам и получу за это свое вознаграждение. Совесть моя спокойна. Не все ли равно, продажа лошадей, товара или осажденного города? Но ни в одних деньгах дело. Меня радует другое. Наконец я сумею отомстить. Когда Батьяни впустит пруссаков в Прагу, то я устрою так, чтобы он не успел скрыться, чтобы народ схватил предателя и растерзал его на куски. А когда я увижу, граф Батьяни, как твой череп будет размозжен о мостовую, тогда я получу удовлетворение за ужаснейшие мучения всей моей жизни, за пытки, перенесенные мною во время суда, когда палач выжигал раны на моем теле, а ты, Батьяни, стоял рядом, улыбался и радовался. Подлый Батьяни, Илиас Финкель только бедный, грязный еврей, но он будет тем камнем, о который разобьется твоя жизнь.

Так рассуждал Илиас Финкель сам с собой, высчитывая в уме, сколько он получит за комиссию. Приближаясь к своему ветхому, одноэтажному дому, он вдруг в изумлении широко раскрыл глаза. Из углубления стены возле входной двери показались мужчина и женщина.

— Боже праведный! — воскликнул еврей, нервно теребя свою седую бороду. — Вы ли это на самом деле? Пьетро Ласкаре и Лусиелла? Откуда вы взялись? Что с вами случилось? Ваша хижина сгорела и обрушилась. Как попали вы в Прагу?

— Мы сами подожгли нашу хижину, — ответил Пьетро, подходя к Илиасу Финкелю, — в ней стали ходить привидения.

— Так жить больше уже нельзя было, — добавила Лусиелла, — ни за какие деньги я бы там не осталась.

Финкель в недоумении взглянул на итальянцев и торопливо спросил:

— Разве вы боялись, что кто-нибудь узнает о вашем занятии? Насколько мне известно, граждане Праги и не подозревали, из какого мяса изготовляются колбасы, которые вы выделывали, а я продавал.

— Что касается этого, — ответил Пьетро, — то все в порядке, и мы могли бы продолжать работать до окончания войны.

— А если так, то что же все это значит? Разве вы не довольны заработком? — с досадой воскликнул Финкель, — ведь я платил большие деньги за ваш товар и вы разбогатели бы, оставшись на месте.

— Все это ни к чему, — произнесла Лусиелла. — Матерь Божья показала, что нас ожидает за преступления.

— Матерь Божья? — с трудом выговорил Финкель. — При чем тут Она? Что Она вам показала?

— А то, что мертвые могут воскресать, — ответила Лусиелла, на лице которой снова появилось выражение суеверного страха.

Илиас Финкель пожал плечами и пренебрежительно ответил:

— Ерунда! Мертвецы никогда не воскресают. Кто раз попал в царство теней, тот не оживет более. Я вижу, вы сделались жертвами глупого суеверия. Говорите яснее: что вы видели такого сверхъестественного?

— Мы выудили из реки женщину в белом, — сообщила Лусиелла, — она была мертва, так как долго пролежала в воде. Собственными руками я уложила труп ее в гроб, и мы с мужем отнесли его на кладбище и там предали тело земле. Несколько часов спустя мы вернулись и вынули труп из могилы. Тогда мужа покойницы уже не было с нами, и он не мог видеть, что мы делаем. Мы перенесли труп в нашу мастерскую, чтобы разрезать его, как делали это не раз с другими. Но когда мой муж собрался отрезать покойнице голову, она вдруг ожила и привстала. Никогда в жизни не забуду, с каким ужасным выражением были устремлены на нас ее глаза.

— Что за глупый народ эти итальянцы! — воскликнул Илиас Финкель. — Разве с вами можно иметь дело? Пойдемте, я вам покажу женщину, которая вас так напугала. Я нашел ее в вашей горящей хижине, вынес оттуда и привез ее сюда. Я ее хорошо знаю. Она — жена разбойника Лейхтвейса, бывшая когда-то богатой графиней, тогда ее звали Лора фон Берген.

Финкель вынул из кармана ключ и отпер замок дверей своей квартиры. Пьетро и Лусиелла робко последовали за ним. В это время по улице проходил какой-то крестьянин, одетый в длинный сюртук с серебряными пуговицами, короткие бархатные шаровары, высокие сапоги и длинную шубу, верх которой был покрыт незатейливыми вышитыми украшениями. Голову его покрывала широкополая шляпа. Он был в нескольких шагах от двери, куда скрылись Илиас Финкель и итальянцы. Увидев их, крестьянин вздрогнул и поспешно отошел от дверей в тень углубления стены. Там он остановился, как бы озадаченный.

— Это Илиас Финкель, — пробормотал он, — ростовщик и душегуб из Франкфурта-на-Майне. А те двое — я хорошо узнал их — итальянец с женой, помогавшие мне похоронить Лору. По какому поводу сошлись эти люди вместе? Но раз в дело замешан Илиас Финкель, то тут кроется какое-нибудь преступление. Быть может, я напал наконец на след, встретившись с этими людьми? Я не уйду отсюда, пока не узнаю, в чем тут дело. Я подожду итальянцев, последую за ними и узнаю всю правду. Финкель ведь ничего не скажет.

Лейхтвейс — так как это был он — начал прохаживаться по улице вблизи дома, останавливаясь то у одного, то у другого угла, не спуская глаз с двери, в которую вошла преступная троица. Терпение его подвергалось большому испытанию. Зазвонили колокола, и народ, отстояв обедню, уже возвращался из церкви домой, а дверь все не отворялась, итальянцы все еще не показывались. Но вдруг Лейхтвейс насторожился. Он увидел, как на улицу вышла Лусиелла. Поправив желтый платок на голове, она быстро пошла по узким закоулкам еврейского квартала, как бы опасаясь преследования. Лейхтвейс не терял ее из виду, идя за нею по пятам, даже тогда, когда она уже вышла из гетто и направилась к собору.

Главные входные двери были заперты, так как служба уже окончилась. Лусиелла обошла вокруг собора и вошла в маленькие задние двери. Лейхтвейс последовал за нею. В церкви уже никого не было. Солнечные лучи играли на деревянных скамьях, пробиваясь через цветные стекла высоких сводчатых окон; у алтаря еще горели свечи. Лейхтвейс переходил от колонны к колонне, следуя за Лусиеллой, которая остановилась у ступеней алтаря. Громким голосом она воскликнула:

— Неужели нет возможности облегчить душу? Неужели нет священника, которому я могла бы покаяться? Я не вынесу тайны, камнем лежащей на моей душе. Я должна высказаться, иначе задохнусь.

Тут Лейхтвейс заметил, что дверь алтаря открыта. Он юркнул туда и увидел на стуле черное одеяние священника, которое набросил поверх своей шубы, покрыл голову черной бархатной шапочкой, валявшейся тут же, и медленно вышел из алтаря. Он приосанился и, действительно, мог сойти за священника, тем более, что еще накануне своего отъезда в Прагу сбрил усы. Он подошел к Лусиелле и положил ей руку на плечо. Итальянка, стоя на коленях, по-видимому, молилась. Взглянув на мнимого священника, она поднесла к губам край его одеяния и дрожащим голосом произнесла: