За столбами Мелькарта, стр. 38

Суффет поднялся и, по обычаю своей родины, низким поклоном поблагодарил хозяина за гостеприимство. Мидаклит передал жрецу свиток и в знак благодарности приложил правую руку к сердцу.

— У меня не выходит из головы, — обратился эллин к Ганнону, когда они остались одни, — слова жреца о непроходимом море к западу от острова. Ведь об этом же море писал Солон со слов саисских жрецов. Только это море, оказывается, было непроходимо из-за водорослей, а не из-за окаменелой грязи, как написано у Солона.

— Да, это удивительно! — согласился Ганнон. — Предание атлантов стало известно эллинам.

— А разве менее удивительно, что старинный критский щкт попал в Карфаген? Если бы не это и не случайно выпавшая табличка, ты бы не посетил мой дом, и я остался бы в Карфагене.

Тропинка спускалась к ручью. Увлечённые разговором, спутники не заметили, как оказались рядом с золотоволосой девушкой. Она стояла с амфорой на плече. Так носят воду и на их родине.

Увидев Ганнона, девушка поставила амфору на траву и медленными неверными шагами приблизилась к юноше. Сняв со своей головы венок, она возложила его на голову карфагенянина.

— Я Томис, дочь Радаманта, — сказала она тихо.

Ганнон остановился в смущении. Он не знал, как ему поступить. Решив, что так принято знакомиться на острове, он взял маленькую ладонь Томис и молвил:

— Я Ганнон, сын Гамилькара.

Закрыв лицо руками, девушка пятилась к ручью. Наткнувшись на амфору, она опрокинула её. Вода полилась на землю.

Девушка скрылась. Всё это произошло в одно мгновение.

— Какие странные обычаи у этих людей! — удивился Ганнон. — Я подал ей руку, а она отшатнулась от меня, словно я её оскорбил.

— Когда я впервые прибыл в Карфаген, — сказал эллин, — для меня было не менее странным видеть, как вы вызываете дождь, размахивая ивовыми прутьями. Я был поражён, когда узнал, что египтяне месят тесто ногами, а глину — руками. В Гадесе мы с тобой видели людей, проклинающих солнце. У каждого народа свои обычаи. То, что для одного хорошо, у другого вызывает отвращение.

На берегу карфагеняне лишний раз убедились в справедливости этих слов. Один из матросов, охранявших лодку, вздумал искупаться. Он сбросил с себя плащ и ринулся в волны. Это вызвало ужас у стоявших на берегу островитян. Они бросились без оглядки бежать к своим пещерам.

— Боятся моря! — сказал Мидаклит. — Помнишь, что рассказал жрец о клятве уцелевших атлантов? Море поглотило Атлантиду, уничтожило всё, что они имели. Отсюда ненависть к морю и страх перед ним.

На гауле Ганнон снял с головы венок и положил его перед собой. Запахло весенней свежестью. Как хорошо остаться одному со своими мыслями! Увидеть прошлое, которое несёшь в себе и которое не нужно никому, кроме тебя. Услышать голоса, которые, может быть, никогда больше не прозвучат. Синта! Где ты? Повесть нашей любви так же грустна, как песня, которую ты так любила:

Колесница богов

Прошёл месяц с той поры, как «Око Мелькарта» бросил якоря в бухте Амфоры. Матросы готовили гаулу к плаванию. Они поставили новую мачту и реи, смазкой из толчёных раковин и оливкового масла заделали щели борта, пришили киль к днищу канатами, как это принято делать в Египте. Радамант прислал Ганнону три кожаных мешка с красной краской. Эту краску добывали из сока исполинских деревьев, растущих на склонах высокой горы, вершина которой была покрыта снегом. Ганнон приказал выкрасить этой краской паруса. Это привело моряков в восторг. Пурпур так дорог, что только цари могут себе позволить носить багряную одежду и жить в шатрах, окрашенных им.

— Чтобы добыть несколько багрянок, — вспоминал Адгарбал, — нас заставляли спускаться на глубину в тридцать, а то и сорок локтей. Вынырнешь и ухватишься за край лодки. Дышишь, как рыба. Силы покидают тебя, надсмотрщик бьёт плетью по рукам. Ныряй! На берегу ещё секут, если мало выловил. Смотришь на яркие ткани и думаешь: нет, не пурпуром, а кровью они окрашены.

Краски было так много, что матросы выкрасили ею борта гаулы и вёсла. Некоторые окрасили и свою одежду и стали весьма живописно выглядеть в своих лохмотьях. Не успел Ганнон опомниться, как в мешках не осталось уже ни капли драгоценной краски, которую он решил привезти в Карфаген. Конечно, он мог бы попросить у Радаманта ещё пару кожаных мешков с краской, и жрец, наверное, ему бы не отказал, но ему хотелось посмотреть на само дерево, источающее пурпур. Если привезти его семена и высадить где-нибудь близ Карфагена, его родина обогатится. Не надо будет платить серебром и золотом иноземным купцам за пурпурные ткани. Их можно будет выделывать в самом Карфагене для себя и на продажу. Вот почему, выбрав погожий день, Ганнон решил отправиться за краской и семенами исполинских деревьев. Он взял с собой Мидаклита. Оба несли по кожаному мешку.

— Основать бы здесь колонию! — Ганнон задумчиво глядел на берег, на гору со снеговой шапкой. — Я не знаю лучшего места на земле. Мягкий климат, тучная земля. Здесь можно будет посадить пальмы, по склонам горы разбить виноградники, у пещер построить город.

Мидаклит неодобрительно покачал головой:

— Ты не подумал о том, что вместе с колонистами прибудут сюда и алчные купцы или наглые пираты вроде Мастарны. Они сделают доверчивых островитян своими рабами.

— Да, ты прав, — согласился Ганнон. — Я об этом не подумал. Сюда надо пустить только избранных, благородных людей.

Эллин, видимо, хотел что-то возразить, но возглас Ганнона отвлёк его:

— Смотри, как странно ведёт себя эта собака!

Мидаклит обернулся.

За время пребывания на острове карфагеняне успели приглядеться к огромным четвероногим, напоминающим молосских псов ростом и длинной желтоватой шерстью, только эти псы были совершенно беззлобны. Эти животные почитались здесь священными существами, подобно быкам у ливийцев и крокодилам у египтян.

У собаки, попавшейся им на глаза, был какой-то жалкий и растерянный вид. В зубах она тащила щенка. Тревога животного никак не гармонировала со спокойствием, разлитым вокруг.

Путники вышли на луг, пестревший яркими, невиданными цветами. Среди них выделялись оранжевые колокольчики и папоротник с вейями, отливающими золотом.

— Если бы эти цветы росли в Элладе, кто бы стал украшать себе голову лавром, а вазы и амфоры плющом? — С этими словами эллин сорвал несколько растений и бережно, чтобы не смять, положил их за край своего плаща.

Луг манил к себе.

— Отдохнём, — предложил Ганнон. — Полдень ещё не скоро.

Друзья растянулись на траве. Вдыхая утреннюю свежесть и аромат цветов, Ганнон задумчиво глядел на плывущие по небу причудливые облака. Счастье уплыло от него, рассеялось, как призрачное видение в пустыне. Остаться бы здесь, на этом чудесном острове с Синтой, и ему не нужны ни власть, ни богатство, ни слава.

К шелесту трав прибавился какой-то новый звук. Приподнявшись на локтях, Ганнон увидел, что со скал, огибающих луг большим полукружием, опускались козы.

Они так ловко прыгали, что их можно было принять за диких. Но вот из-за поворота показался пастух. Он играл на свирели.

Стадо приближалось. Козы шли прямо на людей, нисколько не пугаясь их.

— И козы здесь так же доверчивы, как и люди, — вздохнул Мидаклит. — Звуки свирели заменяют свист бича.

Когда пастух и стадо скрылись из виду, путники встали и двинулись тропой, извивающейся между скалами. Лёгкий ветер ласкал лицо, трепал волосы Ганнона.

— Ты смеёшься над своим учителем за его любовь к Гомеру, — молвил Мидаклит, — но не Гомер ли описал этот чудесный остров, не он ли поведал нам о златовласом Радаманте: