Время учеников. Выпуск 2, стр. 73
Но в тот момент, когда мы впервые изменим какой-нибудь закон природы, для нас тоже наступит эпоха полной и абсолютной свободы.
И придется выбрать — в последний раз.
Александр Етоев
ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ
1
Вуки прыгали из воды и застывали смоляными брызгами на одежде, на губах набухала пена, а я нес мою бедную девочку на руках — по воздуху, по мертвой воде, по ржавым пятнам травы, по каким-то шевелящимся и смердящим тварям, — и когда мы вышли на плоский холм, который не сожрала трясина, я поцеловал ее и сказал:
— Я тебя люблю.
Она даже не улыбнулась, только чуть открыла глаза и тихо сказала: «Да»
— Да, — сказала она. — Не оставляй меня, я тебя люблю.
— Да, да! — Я сел на сухое место и положил ее голову себе на колени. — Шейла, девочка, выпей воды.
Она сказала одними веками: «Да»
Я поднес флягу к ев губам, приподнял ее горячую голову, поцеловал в лоб, и она кончиком языка слизнула с ободка каплю.
Надо было ее успокоить, придумать что-нибудь бодрое и простое, но земля у края холма начала давать крен, край холма изогнулся, потом рассыпался серой крошкой и провалился в проснувшуюся трясину.
Опять. Я взял ее на руки и пошел, почти побежал к короткой дуге подлеска. За спиной ухала и умирала земля, съеденная волной прилива. Небо было серое и пустое. Без легких голубков-птерокаров, без серебряных стрел аэробусов, без облаков, без ангелов, без людей. Лишь тусклое вечернее солнце, и то уходит за горизонт.
Лес был тот же, что и всегда, только тихий и какойто покорный. Нести ее стало трудно, мешали ветки и темнота. Сзади уже трещало, трясина вгрызалась в лес, и деревья, цепляясь кронами друг за друга, падали и исчезали бесследно в вязкой, гнилой воде.
Полоса леса оборвалась внезапно, сперва я даже не понял — перед моими глазами стояли призраки обреченных стволов, но сквозь их прозрачную плоть просвечивало мутное небо.
Я вынес Шейлу на ровное открытое место; трясина шла по пятам, но не быстро — можно было передохнуть. Я сел, Шейла дремала у меня на коленях, я не чувствовал тяжести ее тела, потому что она была частью меня, продолжением моих рук, моих мыслей, моего сердца.
Я прислушивался к слепому молоту, крушащему в темноте стволы. Трясина продвигалась рывками — то замирала, переваривая добычу: камень, дерево, мертвых птиц, — то накатывала рыхлой волной и упорно текла вперед на багровую пелену заката.
Надо было подниматься и уходить; лес редел, черная гребенка стволов таяла, проваливаясь в болото.
— Шейла?
Она молчала. Я поднял ее и не почувствовал никакого веса. Голова ее странно запрокинулась вниз, и руки свешивались к земле.
— Шейла! — Я легонько ее встряхнул, потом сильнее, потом, прижав к себе, побежал к слезящемуся осколку света.
Свет погас. Я был один. Я сидел на твердой земле и гладил ев тихие плечи. Я ждал, когда из черной бурлящей тьмы вылезет голодный язык и больше не останется никого…
2
…Я открыла глаза. Было тихо. Грудь уже не горела, и дышалось почти легко. Женя спал, откинув в стороны руки, голова его повернулась набок, и щека уперлась в гладкую подушку земли.
Ночь была какая-то неживая, и небо, смутное по краям, вырастало чернильным парусом и било чернотой по глазам.
— Жень.
Он вздрогнул, резко приподнял голову, потом вскочил и молча уставился на меня. Такого Женьку я еще не видела никогда. Взгляд дикий, глаза испуганные, губы белые, веки пляшут.
— Ты… — Он начал, но голос лопнул: вылетел только хриплый вздох.
Мне сразу сделалось неуютно, как будто это я была виновата, как будто я надела на себя маску, а он, сдуру не разобравшись, принял меня за страшный сон.
— Женечка, просыпайся.
— Да? — Он пальцем дотронулся до моей руки, и вдруг улыбнулся той прежней своей улыбкой — дурацкой, косоватой, смешной, — вцепился в меня как бешеный и стал целовать, целовать, живого места на мне не оставил, пока не обцеловал всю.
— Шейлочка, я…
— Знаю. Я тоже.
Женя вдруг встрепенулся и глазами забегал по сторонам.
— Идем, — сказал он и потянул куда-то в густую липкую тьму.
— Куда? — спросила я, но пошла. Под ногами было ровно и сухо. — Подождем, когда рассветет.
— Там… — Он будто меня не слышал, тыча пальцем назад, в тишину за нашими спинами. Потом замер, остановившись, и стал прислушиваться к ночной пустоте.
— Я думал, надо спешить. Смешно. С чего это я так подумал? Я долго спал?
— Не знаю, Женечка. Я тоже спала.
— Тебе… — Он на миг замолк, глаза его стали щелками, из которых глядел испуг. — Тебе ничего не снилось?
Я пожала плечами:
— Не помню. А тебе?
— Темно. — Он передернул плечами. — Я не понимаю, где мы. Где звезды?
— Наверное, тучи, — сказала я.
И тут появился свет. Белая нитка света прошила край темноты, и стало видно, где небо и где земля. Небо ожило, в нем закрутились вихри. Женя сильно сжал мою руку и молча глядел вперед.
Перед нами, насколько хватало взгляда, тянулась гладкая одинаковая равнина и светилась голубоватым светом. И больше не было ничего.
Я посмотрела под ноги — твердая серая корка, ни теплая, ни холодная, никакая.
Женя поймал мой взгляд и удивленно помотал головой.
Я не ответила; что я могла ответить, только молча прижалась к нему и слушала, как дрожит его сердце.
Потом появилось солнце…
3
«… „Кто-то сошел с ума. Я?“
Женя потрогал голову и виновато взглянул на Шейлу. Надо было срочно опоминаться, не то действительно умом тронешься.
— Шейла, — он внезапно сделался хмурым, — помнишь, мы поклялись, что не будем ничего друг от друга скрывать? — Она кивнула, в глазах ее застыл странный блеск. — Знаешь… нет, не могу.
— Женя, что-то… случилось?
Она вцепилась в него глазами, как будто то, что было вокруг, всего лишь легкая перемена погоды, что-то мелкое и пустое, а главное — та щепка, на которой держится мир, — скрывается за его насупленным взглядом.
— Нет, Шейлочка, ничего. Ничего серьезного, приснилась какая-то дрянь, и потом — это… — Он кивнул головой на то, что было внизу и вокруг, и вдруг замер, споткнувшись на полуфразе.
— Смотри. — Он показал глазами вперед.
Серая однородная плоскость, которую трудно было назвать землей, словно покрылась сыпью, на ней вспухали мелкие блестящие пузыри, их было много — тысячи, сотни тысяч, на глазах нарождались новые — рядом, около, под ногами, и Шейла брезгливо отдергивала ступню, когда упругие и твердые зерна упирались в ее подошву,
— Совсем весело. — Женя опустился на корточки и тронул бугорок пальцем.
— Женя, — нервно сказала Шейла, — не надо. Я боюсь.
— Нечего тут бояться. Пусто и голо. Как говорит наш общий друг Леонид Андреевич, бояться надо только себя.
Шейла взглянула на него удивленно.
Дождь полил из пустого неба — мелкий, теплый, бесцветный, — и Шейла, уже ошалевшая от этих тайн и чудес, только устало выдохнула и ладонями зажала виски.
Солнце продолжало светить, и стало жарко как в бане; Женя содрал рубашку и стал хлестать ею себя, как веником.
Шейла сперва смотрела, потом сказала с невеселой улыбкой:
— Спинку не потереть? Я могу.
— Шейлочка, надо пользоваться моментом. Когда еще здесь помоешься. Давай. — Он подошел к ней и отщелкнул кнопочку „молнии“ на вороте Шейлиного комбинезона.
Она хлопнула его по руке и показала язык.
— Не хочу.
— Ну и ходи грязной. — Женя ей подмигнул.
— Ладно. Только ради тебя. — Она ловко сбросила комбинезон и осталась в одних узеньких трусиках.
— Шейла, я тебя тысячу лет не видел такой красивой. Этот дождь тебе очень идет.
Она вдруг застеснялась, но не его, а чего-то страшного и чужого, тени, которая набежала на ее сердце и оставила темный след. Потом махнула на тень рукой и скинула с бедер трусики.