Дьюма-Ки, стр. 90

— Потом вторая сестра попыталась её спасти. — Да, я мог это видеть. Однажды такое случилось с Лин и Илзе, когда они были маленькими. Не близняшки, но три или четыре года золотого детства они практически не разлучались.

Уайрман кивнул.

— И поток их подхватил. По-другому и быть не могло, амиго. Вот почему тела так и не нашли. Вода унесла их далеко-далеко в caldo largo.

Я уже открыл было рот, чтобы спросить, какой поток, когда вспомнил картину Уинслоу Хомера, [150] романтическую, но наполненную мощью: «Подводное течение».

Мы оба подпрыгнули, когда внезапно зажужжал аппарат внутренней связи. Уайрман неловко повернулся, сбросил папку на пол, ксерокопии и факсы разлетелись во все стороны.

— Мистер Уайрман! — раздался голос Энн-Мэри Уистлер. — Мистер Уайрман, вы в доме?

— Да, — ответил он.

— Мистер Уайрман? — Медсестра была явно взволнована. Произнесла, словно про себя: — Господи, да где же вы?

— Грёбаная кнопка, — пробормотал Уайрман, направился к настенному интеркому, чуть ли не бегом. Нажал на кнопку. — Я здесь. Что не так? Что случилось? Она упала?

— Нет! — воскликнула Энн-Мэри. — Она проснулась! Проснулась и пришла в себя! Спрашивает о вас! Вы придёте?

— Тотчас же. — Он повернулся ко мне, улыбаясь во весь рот. — Ты слышал, Эдгар? Пошли! — Он запнулся. — Куда ты смотришь?

— Сюда. — Я показал ему две фотографии Джона Истлейка в купальном костюме: на одной его окружали все дочери, на второй, сделанной двумя годами позже, по бокам стояли Мария и Ханна.

— Сейчас не до них… ты её слышал? Мисс Истлейк вернулась! — Он двинулся к двери. Я положил папку на стол и последовал за ним. Мне удалось связать друг с другом эти фотографии — но только потому, что последние месяцы я совершенствовал умение видеть. Только этим и занимался.

— Уайрман! — позвал я. Он уже миновал главный коридор и половину лестницы. Я хромал как мог быстро, но расстояние между нами только увеличивалось. Он подождал меня, хотя ему явно не терпелось продолжить путь. — Кто сказал ему о «захоронении»?

— Истлейку? Полагаю, он наткнулся на него. Подводное плавание было его хобби.

— Я так не думаю… он давно уже не надевал этот купальный костюм. В начале двадцатых он, возможно, и увлекался подводным плаванием, но где-то с середины тысяча девятьсот двадцать пятого года хобби у него появилось другое — сытные обеды. Так кто ему сказал?

Энн-Мэри вышла из двери в конце коридора второго этажа. И такая улыбка озаряла её лицо (она явно не верила своим глазам), что выглядела медсестра не на сорок, а на двадцать лет.

— Заходите. Это прекрасно…

— Она…

— Да, — донёсся до нас надтреснутый, безошибочно узнаваемый голос Элизабет. — Заходи, Уайрман, и позволь мне увидеть твоё лицо, пока я ещё могу его узнать.

ix

Я остался в коридоре с Энн-Мэри, не зная, как вести себя в такой ситуации. Смотрел на безделушки и на большое старое полотно Фредерика Ремингтона [151] в дальнем конце коридора, изображающее конных индейцев. Потом меня позвал Уайрман. Нетерпеливо, дрожащим от эмоций голосом.

В комнате с задёрнутыми шторами царил сумрак. Тихонько шипел кондиционер: воздух поступал через решётку на потолке. На столике у кровати горела лампа под абажуром из зелёного стекла. Кровать напоминала больничную, половину с изголовьем подняли так, что Элизабет практически сидела. Лампа мягко освещала её, седые волосы падали на розовую ночную рубашку. Уайрман устроился рядом, держа Элизабет за руки. Над кроватью висела единственная в комнате картина: отличная репродукция «Одиннадцати утра» Эдуарда Хоппера, квинтэссенция одиночества у окна, терпеливо ожидающего перемен, любых перемен.

Где-то тикали часы.

Элизабет посмотрела на меня, улыбнулась, и её лицо вызвало у меня три мысли. Они ударили меня, как камни, каждый следующий — тяжелее предыдущего. Первая — как сильно она исхудала. Вторая — какой выглядела усталой. Третья — жить ей осталось недолго.

— Эдуард, — обратилась она ко мне.

— Нет… — начал я, но она подняла руку (плоть повыше локтя висела дряблым снежно-белым мешком), и я тут же замолчал. Потому что пришла четвёртая мысль, и она ударила сильнее всего, словно на меня обрушился не камень, а целый валун. Я смотрел на самого себя. Именно таким видели меня люди, когда я очнулся после несчастного случая, пытаясь собрать воедино разбросанные во все стороны осколки памяти… сокровище, которое в таком нелицеприятном виде тянуло разве что на грязь. Я подумал о том, как забыл имя своей куклы, и уже знал, что последует.

— Я могу это сделать, — сказала она.

— Я знаю, что можете.

— Вы привезли Уайрмана из больницы.

— Да.

— Я так боялась, что они положат его. Я осталась бы одна. Я промолчал.

— Вы Эдмунд? — смиренно спросила она.

— Мисс Истлейк, не утруждайте себя, — мягко вмешался Уайрман. — Это…

— Помолчи, Уайрман, — оборвал я его. — Она может это сделать.

— Вы рисуете.

— Да.

— Вы уже нарисовали корабль?

Что-то странное произошло с моим желудком. Он вроде бы не опустился, а просто исчез, оставив пустоту между сердцем и остальными внутренностями. Колени попытались подогнуться. Металл в бедре вдруг раскалился. Зато по спине пробежал холодок. И начала зудеть ампутированная рука.

— Да, — кивнул я. — И не один раз.

— Вы — Эдгар.

— Да, Элизабет. Я — Эдгар. Рад за вас, милая.

Она улыбнулась. Должно быть, её давно не называли милой.

— Мой разум — скатерть с прожжённой в ней огромной дырой. — Она повернулась к Уайрману. — Muy divertido, si? [152]

— Вам нужно отдохнуть, — ответил он. — Если на то пошло, вам нужно dormir como un tronco. [153]

Она чуть улыбнулась.

— Как бревно. Да. И думаю, когда проснусь, я всё ещё буду здесь. Какое-то время. — Она поднесла его руки к своим губам, поцеловала. — Я люблю тебя, Уайрман.

— И я люблю вас, мисс Истлейк, — искренне ответил он.

— Эдгар?.. Вы — Эдгар?

— А как вы думаете, Элизабет?

— Да, конечно. У вас должна пройти выставка? Об этом мы говорили до того, как я… — Она опустила веки, будто уснула.

— Да, в галерее «Скотто». Вам нужно отдохнуть.

— Она скоро? Ваша выставка?

— Менее чем через неделю.

— Ваши картины… картины с кораблём… они на материке? Мы с Уайрманом переглянулись. Он пожал плечами.

— Да, — ответил я.

— Хорошо. — Элизабет улыбнулась. — Тогда я отдохну. Всё остальное может подождать… пока не пройдёт выставка. Ваш миг славы. Вы их продаёте? Картины с кораблём?

Мы с Уайрманом опять переглянулись. Его взгляд говорил: не расстраивай её.

— Они помечены «НДП». Это значит…

— Я знаю, что это значит, Эдгар. Я вчера не падала с апельсинового дерева. — Её глаза сверкнули, окружённые сетью глубоких морщинок, на лице, помеченном печатью смерти. — Продайте их. Сколько бы их ни было, вы должны продать всё. И как бы трудно вам это ни далось. Продайте их разным людям. Раскидайте по свету. Вы меня понимаете?

— Да.

— Вы это сделаете!

Я не знал, сделаю или нет, но уловил признаки нарастающего возбуждения, свойственного мне самому в не столь уж далёком прошлом.

— Да. — В тот момент я мог пообещать запрыгнуть на Луну в семимильных сапогах, если бы это её успокоило.

— Даже раскиданные по свету они могут оставаться опасными, — прошептала Элизабет, и её голос переполнял ужас.

— Достаточно. — Я погладил её по руке. — Больше не думайте об этом.

— Хорошо. Мы поговорим об этом после вашей выставки. Втроём. У меня прибавится сил… в голове прояснится… и вам, Эдгар, придётся учесть мои слова. У вас есть дочери? Я вроде бы помню, что есть.

— Да, и они останутся на материке со своей матерью. В «Ритце». Всё уже устроено.