Дьюма-Ки, стр. 37

В комнате вдруг стало очень тихо. Где-то тикали часы, но более я ничего не слышал. Уайрман мог бы что-то сказать, но молчал. Элизабет временно лишила его дара речи, невинный трюк, когда дело касалось этого hijo de madre. [71]

— По вашему выбору, — повторила Элизабет. — Или, если вы действительно сильно задержались, Эдуард…

— Нет, — ответил я. — Нет, всё нормально. Я никуда не тороплюсь.

Книга называлась просто «Хорошие стихи». Составил её Гаррисон Кайллор, который, если бы баллотировался, возможно, стал бы губернатором в той части Америки, из которой я перебрался во Флориду. Я открыл книгу наобум и попал на стихотворение некоего Фрэнка О'Хары. [72] Короткое, то есть уже, по моему разумению, хорошее. Я начал читать вслух:

Вот тут со мной что-то произошло. Голос дрогнул, слова стали расплываться, будто слово «вода», слетевшее с губ, способствовало её появлению в глазах.

— Извините. — Я вдруг осип. Уайрман озабоченно посмотрел на меня, но Элизабет Истлейк улыбалась мне. Словно очень хорошо меня понимала.

— Всё нормально, Эдгар. Поэзия иногда действует на меня точно так же. Истинных чувств стыдиться не нужно. Мужчины не симулируют судорог.

— Не прикидываются страдальцами, — добавил я. Голос мой, похоже, принадлежал кому-то ещё.

Она ослепительно улыбнулась.

— Этот человек знает Дикинсон, Уайрман!

— Похоже на то. — Уайрман пристально смотрел на меня.

— Вы закончите, Эдуард?

— Да, мэм.

И я б не хотел стать моложе или быстрее, Если бы только вы были со мной и сейчас, О, лучшие дни моей жизни. [73]

Я закрыл книгу.

— Это всё. Элизабет кивнула.

— А какой был лучшим из ваших дней, Эдгар?

— Может, эти, — ответил я. — Я надеюсь. Она вновь кивнула.

— Тогда я тоже буду надеяться. Человеку разрешено надеяться. И вот что, Эдгар…

— Да, мэм?

— Я хочу быть для вас Элизабет. Становиться мэм в конце жизни — это не для меня. Мы понимаем друг друга?

Теперь кивнул я.

— Думаю, понимаем, Элизабет.

Она улыбнулась, и слёзы, которые стояли в её глазах, упали. Потекли по старым и испещрённым морщинами щёкам, носами глаза оставались юными. Юными.

v

Десять минут спустя мы с Уайрманом вновь стояли у схода с мостков Palacio. Он оставил хозяйку дома с куском островного лаймового пирога, стаканом чая и пультом дистанционного управления. У меня в пакете лежали два уайрмановских сандвича с салатом и яйцом. Он сказал, что они испортятся, если я не возьму их с собой, и ему не пришлось долго меня уговаривать. В придачу я попросил у него две таблетки аспирина.

— Послушай, ты уж меня извини, — начал Уайрман. — Я собирался предупредить тебя об этом, честное слово.

— Расслабься, Уайрман.

Он кивнул, но по-прежнему не смотрел на меня. Не отрывал глаз от Залива.

— Я только хочу, чтобы ты знал — я ей ничего не обещал. Но она… впадает в детство. Её предположения, как и у детей, основываются на том, что она хочет, а не на фактах.

— И она хочет, чтобы ей читали. — Да.

— Поэзия на кассетах и компакт-дисках её не устраивает?

— Нет. Она говорит, что разница между записанным стихотворением и прочитанным вживую такая же, как между грибами консервированными и свежими. — Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня.

— Почему ты не читаешь ей, Уайрман?

— Потому что больше не могу, — ответил он, не отрывая глаз от воды.

— Больше не… почему?

Он задумался над моим вопросом, покачал головой.

— Не сегодня. Уайрман устал, мучачо, а ночью она проснётся. Проснётся и начнёт спорить, ничего не соображая, в полной уверенности, что она в Лондоне или в Сен-Тропе. Я вижу признаки того, что так и будет.

— Как-нибудь скажешь мне?

— Да. — Он вдохнул носом. — Если ты можешь рассказать о себе, пожалуй, я могу ответить тем же, хотя меня это не радует. Ты уверен, что доберёшься сам?

— Абсолютно, — ответил я, хотя бедро вибрировало от боли, как большой мотор.

— Я бы отвёз тебя на гольф-каре, действительно отвёз, но когда она в таком состоянии (по терминологии доктора Уайрмана — на пути от здравомыслия к слабоумию)… у неё может возникнуть желание помыть окна, или вытереть пыль с полок, или пойти без ходунков. — Вот тут он содрогнулся. Как бывает, если что-то начинается с преувеличения, а заканчивается чем-то вполне реальным.

— Все пытаются усадить меня в гольф-кар, — вставил я.

— Ты позвонишь жене?

— Не вижу другого выхода. Он кивнул.

— Хороший мальчик. Можешь рассказать мне об этом, когда я приду, чтобы посмотреть твои картины. Подойдёт любое время. Я могу вызвать медсестру, Энн-Мэри Уистлер, если тебя больше устроит утро.

— Хорошо. Благодарю. Спасибо, что выслушал меня, Уайрман.

— Спасибо, что почитал боссу. Buena suerte, [74] амиго.

Я прошёл по берегу ярдов пятьдесят, когда в голове сверкнула новая мысль. Я обернулся, думая, что Уайрман уже ушёл, но он стоял на прежнем месте, сунув руки в карманы, и ветер с Залива (всё более холодный) причёсывал его длинные, тронутые на висках сединой, волосы.

— Уайрман?

— Что?

— Элизабет сама рисовала?

Он долго молчал. Слышался только рокот волн, сегодня более громкий, потому что ветер гнал их на берег.

— Интересный вопрос, Эдгар, — наконец ответил он. — Если ты спросишь её, а я настоятельно рекомендую не спрашивать, она ответит «нет». Но я не думаю, что это правда.

— Почему?

— Ты лучше иди, мучачо, — донеслось до меня, — пока твоё бедро не потеряло подвижность. — Он попрощался со мной взмахом руки, повернулся и зашагал по мосткам, преследуя свою удлиняющуюся тень, прежде чем я успел сообразить, что он уходит.

Я постоял секунду-другую, потом посмотрел на север, взял на прицел «Розовую громаду» и направился к ней. Путешествие выдалось долгим, прежде чем я добрался до виллы, моя невероятно вытянувшаяся тень затерялась в море униолы, но в конце концов я прибыл в пункт назначения. Волны всё набирали силу, и под домом ракушки уже не шептались, а вновь спорили.