Дочь Голубых гор, стр. 37

– Чем дело? – каждый раз спрашивал Кажак, но Окелос только тряс головой и шел дальше. Наконец он остановился, неподвижно застыв на месте, как дикое животное при виде охотника, показал жестом, чтобы Кажак тоже остановился.

Двое мужчин стояли в безмолвии, нарушаемом лишь стуком их сердец. Тропинка позади них была пуста, ни одна веточка не обламывалась, ни один лист не шевелился. Но Окелос был теперь уверен, что кто-то их преследует. Из-за деревьев на миг выглянуло и тут же, прежде чем Кажак успел его заметить, скрылось знакомое лицо; казалось, это была лишь игра света, но Окелос не мог не узнать Кернунноса.

Стало быть, все это затея главного жреца.

Окелос хотел было что-то сказать Кажаку, но внутренний голос, голос духа, остановил его. То, что их преследует жрец, никак не касается его, Окелоса. В отношениях со скифами кроме того, что лежит на поверхности, есть и какая-то тайна. Но это уже дело Кернунноса.

– Мне показалось, будто я слышу какой-то шорох позади, но, видимо, я ошибся, – сказал он Кажаку. – Иди за мной, мы уже недалеко от нужного нам места. – Они шли вдоль расщелины, образованной могучим снежным обвалом; идти здесь было далеко не безопасно. Двое мужчин были вынуждены двигаться один за другим, с оружием в руках. Над узкой тропинкой высился крутой, густо поросший лесом склон; внизу валялись обломки скалы, оставленные снежной лавиной.

Кажак следовал по пятам за Окелосом. Внезапно он глубоко втянул в себя воздух и прошептал:

– Олень.

Окелос посмотрел вперед, но ничего не увидел. Нигде среди темных деревьев над ними не мелькало рыжей шкуры.

– Где? – спросил он у скифа.

– Там, там, – Кажак указал рукой вверх по тропе. – Большой олень. Такой большой Кажак никогда не видел.

Окелос растерянно вглядывался в уходящую ввысь тропу. Недалеко от них тропа сворачивала к невидимой оттуда, где они находились, лужайке. Никакого оленя Окелос не видел.

К этому времени Кажак весь пылал охотничьим азартом. Искусно возложив стрелу на лук, отодвинув плечом Окелоса, он побежал вверх, забыв обо всем на свете, кроме исполинского оленя. Ни один горец не позволил бы себе бежать так неосторожно, но Кажак не был горцем.

Как раз в том месте, где тропа сворачивала в сторону, и Окелос увидел наконец оленя: коричневое туловище, гордо поднятая голова с великолепными ветвистыми рогами. С глубоким ужасом он осознал, что там, на самом краю пропасти, их ожидает совсем не обыкновенный олень.

Но завороженный Кажак видел перед собой лишь оленя. Огромного оленя. Убив такого оленя, можно потом хвастаться этим всю жизнь. Радуясь всем своим существом, он ухмыльнулся и пустил первую стрелу, но как раз в это мгновение олень исчез за поворотом. Подумать только, промахнуться на таком близком расстоянии! Выхватив еще одну стрелу, он бросился вперед, одержимый одним желанием – убить этого замечательного оленя. На этой узкой тропе животное не может ускользнуть от него.

И вот оно, перед ним. Даже не убегает, стоит на месте с вызывающим видом, показывая, что оно ровня любому охотнику, столь же гордое и пылкое, как он сам, существо. Он даже подумал, что они с оленем как бы созданы для этой поразительной встречи, дабы во всем блеске явить свое мужество.

Олень опустил голову и угрожающе помахал своими ветвистыми рогами, и Кажак со смехом ринулся к нему, даже не прихватив с собой лука, забыв, что находится в горах, объятый одним желанием – сойтись врукопашную с этим великолепным животным, которое отнюдь не только не убегает, но стоит, готовое сражаться. Он схватит оленя за рога, голыми руками повергнет на землю, перережет глотку и оросит его кровью эту горную почву.

Да, будет о чем рассказывать.

Окелос хотел было предостеречь его криком, но слова застряли у него в горле, и он молча наблюдал, неспособный изменить ход событий, как Кажак бежит к оленю.

Огромные, влажные, коричневые глаза оленя смотрели в упор на скифа, затем вдруг странно изменились, и Кажак понял, что это совсем не оленьи глаза. В самый последний момент, когда он уже прыгнул вперед, глаза стали желтыми, пронизывающе острыми… человеческими глазами.

Кажак отчаянно пытался остановиться, удержать равновесие, но он уже не мог исправить свою неосторожность, было слишком поздно. Его ноги уперлись в большую глыбу глины на краю обрыва, и земля как бы выскользнула из-под него. Окелосу, следовавшему за ним по пятам, пришлось отпрыгнуть назад, чтобы глиняная глыба не увлекла и его за собой в своем грозном падении.

Кажак дико замахал руками, какой-то бесконечно долгий момент пытаясь сохранить равновесие, но это ему не удалось, и он покатился вниз.

Последовало мучительное падение по острым камням и забивающей глотку пыли. Тщетно пытался он ухватиться за безжалостные пальцы торчащих корней. Он валился в узкую расщелину, вертикально расщеплявшую склон: у него было такое ощущение, будто он стиснут двумя утесами, словно челюстями гигантского хищника; челюсти стали смыкаться, но в самый последний момент, так и не раздавив его, разомкнулись.

Его тело ударилось о небольшой каменный барьер, там, где выходила наружу какая-то горная порода; сильный удар вышиб из него весь дух и замедлил, хотя и не остановил, его падение. Он перевалил через барьер и покатился дальше по рассыпающимся в стороны камням. Казалось, это падение продолжается вечно.

Затем он ударился головой о что-то твердое, и его голова наполнилась взрывающимися звездами.

ГЛАВА 12

Окелос стремительно начал спускаться к Кажаку, соскальзывая, ругаясь и чувствуя сильный страх, он едва не разбился сам. Но честь требовала, чтобы он попытался спасти гостя, даже ценой собственной жизни.

Окелос уже жалел, что отправился на эту охоту. Есть почетные предложения, которые лучше всего отклонять, и это было именно таково. Хотя и слишком поздно, он осознал, что, возможно, и ему предназначалась такая же участь – упасть в пропасть, если Таранис и Кернуннос сговорились, то жезл вождя никогда так и не достался бы ему. «Да», – подтвердил дух.

Наконец, запыхавшийся и весь в синяках и ссадинах, он добрался до скорчившегося тела скифа. Его лицо и руки были сильно ободраны, из одной ноздри вытекала тоненькая струйка крови, но, к изумлению Окелоса, когда он склонился над мертвым, как он полагал, человеком, тот открыл свои темные глаза и что-то пробормотал.

Окелос присел возле него на корточках.

– Что ты сказал?

Подавив стон, скиф заставил себя ухмыльнуться.

– Никакой… не олень. Кажак – дурак. С ним играли… злая шутка. – Его глаза закрылись, он лежал не шевелясь.

Однако дышал он достаточно ровно, и все свидетельствовало, что он совсем не собирается умирать. Его надо было тотчас же отнести в поселок; если пойти за подмогой, то к тому времени, когда она подоспеет, тело могут найти дикие звери, которые довершат то, чего так и не смог сделать Меняющий Обличье.

В этот момент Окелос испытывал сильное искушение сорвать замысел Меняющего Обличье.

Он приподнял бесчувственное тело, пытаясь определить, как лучше донести его, наконец взвалил на плечи и спину и стал наискосок спускаться по склону, стараясь ступать осторожно, чтобы вместе со своей ношей добраться до селения живым.

Первыми заметили его ребятишки. Поскольку он спускался по горной тропе, идущей от пастбища, на него не обратили внимания даже часовые, и он уже почти достиг центра поселка, сопровождаемый толпой юнцов, которые задавали всякие вопросы, прежде чем на помощь Окелосу с его ношей пришли взрослые.

В селении поднялся сильный переполох. Спутники Кажака уже ревели, как быки, требуя объяснений. Гутуитеры пытались пробиться к раненому, чтобы заняться его лечением; растерявшийся вождь племени, в ужасе, истинном или притворном, от того, что случилось с его гостем, путался у всех под ногами.

Общее смятение привлекло даже внимание Эпоны. Вся толпа направилась к дому для гостей, где гутуитеры предполагали заняться лечением Кажака; Эпона вмешалась в эту толпу, ее уши ловили обрывки разговоров. Некоторые люди, ничего не знавшие о происшедшем, пытались что-то объяснить тем, кто знал еще меньше их.