Воздушные змеи, стр. 37

Окунь в томатном соусе…

Он нам прочёл всю карту кушаний, от паштета из гусиной печёнки в желе с перцем и тёплого картофельного салата под белым вином до персиков с мороженым. Бомбардировщики союзников гудели у нас над головой, и у Марселена Дюпра слегка дрожал голос. Иногда он замолкал и сглатывал. Думаю, ему было немного страшно.

Со стороны железной дороги Этрийи земля вздрогнула от взрыва бомб.

Дюпра кончил и вытер лоб. Он протянул мне меню:

— Держи. Отдай его твоему лётчику. Пусть де Голль вспомнит, что это такое. Пусть знает, за что он сражается.

Прожекторы продолжали играть лучами в небе, и колпак первого повара Франции как бы вспыхивал.

— Я не убиваю немцев, — сказал он. — Я их подавляю.

— Тебе просто наплевать на людей, Марселен, — тихо сказал дядя.

— Ах, ты так думаешь? Посмотрим. Посмотрим, за кем будет последнее слово, за де Голлем или за моим «Прелестным уголком».

— Нет ничего дурного в том, чтобы французская кухня победила, если только она не победит за счёт всего остального, — сказал дядя. — Я только что прочёл результаты конкурса — одна газета организовала его, чтобы узнать, что делать с евреями. Первый приз получила молодая женщина, которая ответила: «Жарить». Должно быть, она хорошая хозяйка и в наше время лишений мечтает о хорошем жарком. Впрочем, не следует осуждать страну за то, что она делает со своими евреями, — во все времена евреев судили за то, что с ними делали.

— К чёрту, — неожиданно сказал Дюпра. — Приводите вашего лётчика. Только не воображайте, что я делаю это, чтобы хорошо выглядеть в будущем. С этой стороны я ничего не опасаюсь. Каждый мало-мальски соображающий немец, который ступает на порог «Прелестного уголка», понимает, что имеет дело с историческим превосходством и непобедимостью. На днях здесь обедал сам Грюбер. И знаете, что он заявил, когда кончил обедать? «Герр Дюпра, вас следовало бы расстрелять».

Мы молча ушли. Когда мы шли по лугу, дядя сказал:

— Во время поражения, когда вся страна рушилась, я думал, что Марселен сойдёт с ума. Люсьен рассказал мне, что когда после падения Парижа он зашёл в кухню, то застал отца на табурете с петлёй на шее. Несколько дней он бредил, бормоча фразы, где утка с нормандскими травами и его знаменитое жибуле со сливками смешивались со словами «Фош», «Верден» и «Гинемер» [30]. Потом он хотел скрыться, а потом заперся в кабинете со своей коллекцией из трёхсот меню, где есть всё, что на памяти нескольких поколений составляло славу «Прелестного уголка». Думаю, он так и не оправился полностью, и именно в тот момент принял решение доказать Германии и нашей стране, что есть французский кулинар, который не сдаётся. Не нам с тобой обвинять его в «безумии».

Глава XXXII

Завтрак лейтенанта Люккези в «Прелестном уголке» был памятным событием. Мы снабдили его новеньким костюмом и безупречными бумагами, хотя с начала оккупации у Дюпра никогда не бывало проверки документов. Лейтенанта обслуживали за лучшим столом «ротонды», среди старших офицеров вермахта, в числе которых был сам генерал фон Тиле. После завтрака Марселен Дюпра сам проводил Люккези до двери, пожал ему руку и сказал:

— Заходите к нам. Люккези посмотрел на него.

— К сожалению, невозможно выбрать место, где тебя собьют, — сказал он.

С этого дня Дюпра больше ни в чём нам не отказывал. Думаю, не из-за того, что мы как бы «держали его на крючке», или из-за ощущения, что ветер подул в другую сторону и надо наладить отношения с Сопротивлением, а потому, что если слова «священный союз» имели для него какой-то смысл, то, по его мнению, центром такого союза должен был стать «Прелестный уголок». Как сказал дядя, скорее нежно, чем насмешливо, «хотя Марселен и старше де Голля, у него есть все шансы стать его наследником».

Таким образом, Дюпра согласился взять на работу в качестве «очаровательной хозяйки» (его единственным условием было: «только не проститутку») невесту Сенешаля, Сюзанну Дюлак, одну из «наших», красивую молодую брюнетку с весёлыми глазами, которая прекрасно знала немецкий; разумеется, обрывки застольных бесед, которые она подслушивала, интересовали Лондон — там как будто придавали большое значение всему, что происходит в Нормандии; мы получили приказ не пренебрегать никакой информацией. Но вскоре мы получили такой важный источник информации, что вся работа нашей организации перестроилась. Что до меня, мне понадобилось несколько дней, чтобы прийти в себя, так как помимо того, что меня потрясла неожиданность, я до сих пор и представить себе не мог, на что человеческое существо — в данном случае женщина — может пойти при железной решимости бороться и выжить.

Работая у Марселена Дюпра, я всё чаще видел на накладных и счетах имя графини Эстергази — Grafin, как говорили немцы, — к которой мой патрон питал большое уважение: она умела принимать гостей. «Прелестный уголок» полностью обеспечивал «буфет» на её приёмах, что приносило владельцу крупные суммы.

— Это настоящая дама, — объяснял мне Дюпра, разглядывая цифры. — Парижанка из очень хорошей семьи, была замужем за племянником адмирала Хорти, знаешь, венгерского диктатора. Говорят, он ей оставил огромные поместья в Португалии. Я раз был у неё — у неё на рояле фотографии Хорти, Салазара, маршала Петена, все с надписями. Веришь или нет, есть даже карточка самого Гитлера: «Графине Эстергази от её друга Адольфа Гитлера». Я своими глазами видел. Неудивительно, что немцы перед ней лебезят. Когда она вернулась из Португалии после победы — то есть, я хочу сказать, после поражения, — она сначала поселилась в «Оленьей гостинице», но гостиницу забрал немецкий штаб, а ей из уважения оставили особняк в парке. Во всяком случае, у неё собирается почти столько же людей из высшего света, как у меня.

Собаки в «Прелестный уголок» не допускались. В этом отношении Дюпра был непримирим. Даже померанскую овчарку, с которой иногда приходил Грюбер, просили подождать в саду; правда, Дюпра посылал ей в сад вкусный паштет. Однажды, когда я был в конторе, господин Жан вошёл с пекинесом под мышкой:

— Это собачка Эстергази. Она просила передать её тебе, а она сейчас за ней зайдёт.

Я взглянул на пекинеса, и у меня на лбу выступил холодный пот. Это был Чонг, пекинес мадам Жюли Эспинозы. Я попытался взять себя в руки и убедить себя, что тут случайное сходство, но я никогда не мог хитрить с памятью. Я узнавал чёрную мордочку, каждый завиток белой и рыжей шерсти, маленькие рыжие ушки. Собачка подошла ко мне, положила лапки мне на колени и начала повизгивать, виляя хвостиком. Я прошептал:

— Чонг!

Он вскочил мне на колени и облизал мне лицо и руки. Я сидел и гладил его, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Возможно было только одно объяснение. Мадам Жюли выслали, а собачка каким-то образом оказалась у этой Эстергази. Я знал, как почтительно немцы обращаются с животными, и вспомнил одно сообщение в «Ла газетт», где население оповещалось, что «перевозка живой птицы вниз головой со связанными ногами под рамой велосипеда расценивается как пытка и строго воспрещается».

Итак, Чонг нашёл новую хозяйку. Нахлынули воспоминания, воспоминания о «хозяйке», уверенной в поражении и принимающей все меры, чтобы подготовиться к будущему: от подготовки «безупречных» документов и миллионов в фальшивых банковских билетах до портретов Хорти, Салазара и Гитлера, которые так меня интриговали и которые «ещё не были надписаны». Я продолжал потеть от волнения, когда господин Жан открыл дверь и я увидел, что вошла мадам Жюли Эспиноза. По правде говоря, если бы не Чонг, я бы её не узнал. От старой сводни с улицы Лепик осталась только тёмная глубина взгляда, вобравшего, казалось, весь тысячелетний жестокий опыт мира. Обрамлённое седыми волосами лицо имело выражение немного высокомерной холодности; на плечи было небрежно наброшено манто из выдры; на шее — косынка серого шёлка; она обзавелась величественной грудью, пополнела на добрый десяток килограммов и выглядела на столько же лет моложе: потом она мне объяснила, что, используя свои связи, «рассталась с морщинами» в военном госпитале для тяжелообожженных в Берке. К косынке была приколота золотая ящерица, которую я так хорошо знал. Она подождала, пока господин Жан почтительно закроет за ней дверь, достала из сумки сигарету, прикурила от золотой зажигалки и затянулась, глядя на меня. На её губах появился намёк на улыбку, когда она увидела, как я сижу на стуле с разинутым от удивления ртом. Она взяла на руки Чонга и ещё минуту внимательно и почти недоброжелательно смотрела на меня, как бы не одобряя доверие, которое вынуждена была оказать мне; потом она наклонилась ко мне.