Звезды Эгера, стр. 6
Священник пристально посмотрел на него.
— Сын мой, — проговорил он спокойно, — я не стану тебя исповедовать: я лютеранин.
— Новой веры?
— Сын мой, она только называется новой, а на самом деле это старая вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не исповедуем — только сами исповедуемся богу. Мы верим, что господь зрит наши души… Но зачем тебе погибать? Сам же видишь — мы еще на венгерской земле, и Печ отсюда неподалеку. Частенько ведь случалось, что венгры отбивали невольников.
— А если не отобьют?
— Божья милость будет над нами. Ведь есть и такие люди — их даже немало, — которые достигли счастья на турецкой земле. Идет туда человек, закованный в цепи, а в Турции становится господином. Потом и домой возвращается… Пойдем, сын мой, поешь.
Парень мрачно смотрел на турок.
— Черт бы побрал их, окаянных! — пробормотал он сквозь зубы.
Священник покачал головой.
— Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?
Парень встал и поплелся к невольникам.
Это были большей частью молодые и крепкие люди. Среди женщин сидела цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и даже волосы ее, по цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.
Цыганка иногда вскидывала голову, отбрасывая волосы, падавшие ей на глаза. Она то и дело говорила что-то на своем языке рябому цыгану Шаркези.
— Кто она такая? Жена твоя? — спросил его возница.
— Нет, — ответил цыган, — еще не была моей женой.
— О чем же вы с ней толкуете по-цыгански?
— Да вот просит подпустить ее к костру, она будущее предскажет.
— Наше будущее в руках бога, — строго сказал священник. — Не устраивайте никаких комедий, не кощунствуйте.
Среди невольников сидело двое пожилых. Первый — молчаливый человек, по виду знатный барин, смуглый, седобородый, с длинными, свисающими усами. Его можно было принять и за барина и за цыгана. Он не отвечал ни на какие вопросы. От левого уха через всю щеку тянулся у него алый шрам. Странный запах исходил от него: так пахнет пороховой дым. Второй — тот крестьянин, которого вели на одной цепи со священником. Он смотрел на все широко раскрытыми глазами, словно удивлялся. Голова его свесилась на грудь, будто она была тяжелее, чем у других людей. Да и правда, голова у него была огромная.
Невольники ели паприкаш из баранины и тихо беседовали меж собой. Толковали о том, как бы освободиться от турок.
— Да никак, — сказал вдруг большеголовый крестьянин и, положив ложку, вытер губы рукавом рубахи. — Я-то знаю, — я уже однажды помучился в рабстве. Десять лет жизни у меня пропало.
— И что же, вас домой отпустили?
— Какое там отпустили!
— Так как же вы освободились?
— Как? А так — задаром, без выкупа. Привезли меня раз в Белград, и оттуда я удрал — переплыл Дунай.
— Каково же в рабстве-то? — спросил шестнадцатилетний парнишка со светлыми водянистыми глазами.
— Что ж, братец, нельзя сказать, чтобы там меня жареным и цыплятами кормили.
— А вы у богатого служили? — спросил кто-то из-под телеги.
— У самого султана.
— У султана? Кем же вы служили у султана?
— Главным чистильщиком.
— Каким это главным чистильщиком? Что же вы у него чистили?
— Конюшню.
Невольники рассмеялись, потом снова понурились.
— А с женщинами как обращаются? — спросила черноволосая молодица.
Крестьянин пожал плечами.
— Тех, кто помоложе, замуж берут — становятся турецкими женами. Но больше все служанками.
— А как обращаются с ними?
— Да с кем как!
— Зверствуют?
— Когда как.
— Бьют женщин? Правда, что они очень бьют женщин?
Священник встал.
— Стало быть, дорогу вы знаете?
— Лучше б я ее не знал!
Поставив ногу на ступицу колеса телеги, священник при отсветах костра пристально разглядывал широкое, гладкое кольцо кандалов, охватывающее щиколотку. На нем были выцарапаны значки. Это были записи какого-то невольника: страдания долгого пути, изложенные в двадцати словах.
Священник прочел:
— «От Нандорфехервара до Хизарлика один день. Потом Баратина…»
— Нет, — заметил крестьянин, — до Баратины пять привалов.
— Значит, эти пять крестов означают пять привалов. Стало быть, пять стоянок.
— «Затем следует Алопница…»
Крестьянин кивнул.
— «Потом Ниш…»
— Это уже Сербия, — вздохнул крестьянин, обняв свои колени. — Там растет этот… как его? Рысь, что ли…
— Рысь? — удивилась одна из женщин.
Крестьянин не ответил.
Священник продолжал рассматривать насечки на кандалах.
— «Потом следует Кури-Кемце…»
— Там много скорпионов.
— «Шаркеви…»
— Там три мельницы работают. Чтоб у них в запруде вода пересохла!
— «Цариброд…»
— Вот где меня исколошматили. Ртом и носом хлынула кровь. И голову рассекли.
— А за что? — спросили сразу несколько человек.
— За то, что я разбил кандалы на ногах. Вот за что!
— «Драгоман…» — читал священник.
— Это уже в Болгарии, — сказал крестьянин. — Оттуда мы приедем в Софию. А в Софии башен видимо-невидимо. Большой город!
Священник, послюнив палец, тер кандалы.
— «Иктыман…»
— Там девушка одна померла, бедняжка.
— «Капидервен…»
— Снегу там… Даже летом и то снег лежит в горах.
— «Позарки», что ли?
— Да, да, Позарки, чтоб они провалились! В Позарках мы ночевали в овчарне, и крысы бегали по нашим головам.
— «Филиппе…»
— Это тоже город. Чтоб он сквозь землю провалился! Да только чтоб ночью, когда все в сборе и спят под кровом.
— «Каладан…»
— Там продали моего дружка. Чтоб их проказа изъела!
— «Узонкова…»
— Фруктовых садов там пропасть. Место хорошее. Одна женщина подарила нам в Узонкове две корзины яблок.
— «Харманлы…»
— Там один знатный турок купил Антала Давидку. А сперва меня торговал.
— «Мустафа-Паша-Кепрю…»
— Там наведен огромный каменный мост. Чтоб ему треснуть пополам!
— «Адрианополь…»
— Большой вонючий город. Там водятся громадные твари — слуны.
Невольники удивились:
— С луны?
— Да вот, — ответил крестьянин, — живая скотина, этакая громадная, не меньше груженого воза, а то и больше. Голая, как буйвол. А нос у него не хуже хвоста у иной скотины. Как начнут его мухи кусать, так он носом спину себе чешет.
— «Чорлу…»
— Там мы увидим море!
Невольники вздохнули. Иные закрыли лицо руками, другие уставились в темноту глазами, полными слез.
5
Заговорил человек, пропахший порохом и со шрамом на лице.
— Земляки, — сказал он, понизив до шепота свой грубый голос, — освободите меня, и я всех вас отобью от турок.
Невольники взглянули на него. Говоривший искоса посмотрел на турок и продолжал еще тише:
— Я знатный человек. У меня два замка, дружина и деньги. Так вот, когда я буду сидеть вон там, возле пятой телеги, вы нарочно поднимите шум и затейте свару.
Крестьянин, уже побывавший в рабстве, пожал плечами.
— Изобьют нас, да и вас тоже.
— Как ваше имя, сударь? — спросил священник.
— Мое имя Раб, — нехотя ответил человек со шрамом на лице.
Он поднялся, проковылял несколько шагов по направлению к туркам, потом сел и, прищурившись, стал рассматривать людей, освещенных пламенем костра.
— Подумаешь, знатный человек! — махнул рукой один из невольников. — Цыган какой-нибудь, а может, и палач.
При слове «палач» Герге вздрогнул и с ужасом уставился на незнакомца. Своим детским умом он понял так, что этот человек — цыганский палач.
— Эх, была бы у нас разрыв-трава! — вздохнул Гашпар, парень, которому кандалами натерло ногу. Он примостился возле самого колеса телеги.
Невольники сидели в печальном раздумье. Гашпар продолжал:
— От разрыв-травы любые кандалы спадают.
Янычары вдруг оживились и с радостными криками сгрудились вокруг одного бочонка. Они обнаружили в нем сладкое вино. Бочонок подкатили к костру, и турки, причмокивая, стали потягивать вино.