Сердце крысы, стр. 37

До чего же всё мило и просто прелестно! И какие все замечательные! Просто сойти с ума!

Я не принял дозу и был участником коллектива на троих, но я всё же был смертельно пьян – мой собственный алкогольный завод в этот день выработал такое количество зелья, что мне впору было опасаться бдительных милиционеров. Олег Боян от счастья пьян!

Мне хотелось кричать и дурачиться или сойти с ума. И только мысль о том, что это уже произошло, удерживала меня от дальнейших абсурдных поступков. Я всех любил – и надменную Ирборшу, и нерасторопного гениального шефа, и даже прохиндея Милева. Вообще, весь свет и его окрестности в пределах Садового кольца. Я широко шагал по своей родной Москве, просто гулял и ничего больше. Я разглядывал гематогенные плитки дома Жолтовского и видел его впервые, а не сто тысячный раз подряд. То вдруг лезла в глаза какая-то нелепица на стареньком фасаде на доме в Арбатском переулке, и сердце моё начинало сладко щемить…

Как же всё славненько! Я это выкрикнул очень громко, и тут же услышал емкий комментарий: «Здорово набрался … в такую-то рань!»

Но пьян я не был. Во всяком случае, в банальном смысле.

А потом я заплакал. И это было бы верхом идиотизма, если бы я не знал истинной причины этих слез. Они просто помогли мне вернуться на грешную землю и не дали окончательно унестись страну вечной благодати.

Во мне буйствовала любовь, и это многое может объяснить.

Но не любовь вообще, к неким абстрактным типам, целому человечеству, включая миллиард китайцев (безликое скопище индивидов на морщинистом теле планеты для меня просто не существовало), и уж конечно, не любовь к прекрасной даме сотрясала мою душу – причиной экстаза была неутолимая любовь к себе.

В душе моей был праздник Рождества – я страстно любил всё то прекрасное и лучезарное, что там уже было и только рождалось сейчас. А иного и вовсе быть не должно! Ушло-укатилось ощущение бескрылости, ползанья по суходолу, – всего того, что так мешало жить в последние годы и теперь уже – десятилетия. Год назад я оставил кафедру, отказался от покровительства всесильного зава-академика и, не просчитывая шансы на успех, ринулся, как в омут, в это новое для меня дело.

Здесь начиналась новая жизнь, и это уже было что-то. Мне была дана ещё одна попытка.

Сотням, тысячам, миллионам людей мы принесем счастье – мы вернем их к жизни! Инфаркт будет побежден! Я ощущал себя Саваофом.

В этот день меня официально зачислили в штат новой кардиологической лаборатории. В списке счастливчиков было тринадцать человек – чертова дюжина.

Почти вся наша лаборатория состояла из молодых ученых, уже стоявших на крепких профессиональных ножках, в меру бодливых и многообещающих. Это была реальная фантастика: под одной крышей столько толкового народа – дельных и талантливых.

В те стародавние времена наш горизонт был чист и ясен, и хотя солнце светлого будущего ещё только готовилось к восходу, мы все жили в предвкушении наших будущих побед.

Оно не сразу угасло, это ощущение всесокрушающего порыва, который только и порождает эту удивительную способность – захотеть и сделать. И вовсе не в один момент дельные и талантливые превратились в крутых и деловых…

Оно ещё долго будоражило меня, это, никогда больше не повторившееся состояние…

Мне казалось, я приобрел чувствительность фантастического сейсмографа, ловившего движения ноосферы.

С той ночи, когда я вышагивал коротенькие километры по Садово – му кольцу, прошло около десятка лет.

Это целая вечность.

И вот сегодня, на перекрестке жизни, я вспоминаю ту, так внезапно охватившую меня эйфорию, и думаю с тоской, которую может испытывать разве что загнанный зверь, отчего же мне не пришло в мою буйную голову рассмотреть пристальнее, изучить со вниманием этот, единственно для меня существующий, мир?

Я никогда не относился к женщине с пренебрежением или, как это часто бывает у хороших людей, вальяжно покровительственно – считая их «ну очень слабым полом», и я всегда ненавидел тех, для кого женщина была лишь внутренним явлением мужской судьбы.

Но я знал наверняка: пусть она отдаст мне всё – судьбу, жизнь свою, наконец, я не смогу ответить тем же…

Мой эгоизм рос и крепчал по мере прохождения мною житейского пути, и, наконец, из привычки, перешел в черту характера и вскоре стал моей второй натурой.

Для меня стало сложной, почти нерешимой задачей – полюбить. Но не успел я как следует насладиться плодами эгоизма, как на моем горизонте замаячила настоящая беда – это был настоящий спрут с огромными длинными щупальцами-присосками, которые душили меня с ожесточением маньяка, поймавшего наконец-таки свою жертву.

Это было моё одиночество – и надо было срочно что-то делать. Срочно – потому что я не привык испытывать душевный дискомфорт.

Теперь эта мысль, как пружина старого дивана-развалюхи, назойливо выпирала над остальными и не давала мне не то чтобы расслабиться (об я уже и не мечтал!), но и просто свободно дышать, в бодром ритме трудового дня.

Кто хуже убийцы? Разумеется – эгоист.

Итак – любить. Любить самоотверженно, иначе бессмыслица, пустая трата времени.

Но я не знал тогда, в момент возникновения этого позыва, сколько злых чувств может это вызвать! Мир как таковой – эгоцентричен, и эту максиму мне ещё предстояло одолеть. Мир богоцентричен – думает она, и маленький флажок ей в руки.

Но что я мог в своей экологической нише? Пока – быть Вертером, погруженным по самые уши в слюнтявую жалость к самому себе – от обид, возможно, наполовину выдуманных.

Об этом, однако, можно спокойно молчать – под свою собственную ответственность.

Моя мать умерла от сердечного приступа. Это произошло внезапно. Конечно, она болела давно, но я мысли не мог допустить, что придет когда-нибудь такой день, когда она уйдет навсегда. Я ещё не ощутил в полной мере хрупкость жизни.

Но не страх родился тогда в моей душе. Появилось желание охранять эту хрупкость. Я тогда был ещё полон несокрушимой веры в свои силы. Её должно было хватить на весь мир и его окресности.

И вот тогда мне и попалась на глаза синенькая бумажонка – неброское объявленьице на покосившемся заборе. Однако роль, которую оно сыграло в моей жизни, трудно переоценить. Именно тогда я сказал безо всякого сожаления – «прощай!» (старому существованию) и – «здравствуй!» – катившему на меня валу новых событий.