Детская любовь(Часть 3 тетралогии "Люди доброй воли" ), стр. 48

После обеда, когда гости разбрелись по разным комнатам, – мужчины – закуривая сигары и выбирая уголок для чашки кофе, а дамы – собравшись в будуаре мышино-серых и бледно-розовых тонов после обхода квартиры, – у Саммеко произошел короткий разговор с де Шансене.

– Ну, что нового? – спросил граф.

– Нового мало. Решено, что мы не препятствуем.

– Чему?

– Повышению акциза на очистку. Кайо окончательно ввел его в финансовый законопроект. Я читал проект мотивировки. Вопрос трактован вскользь и пренебрежительно, как пустячок. Это пройдет без прений.

– Черт знает что!

– Еще бы!

– И акциз действительно повышается с 1,25 до 1,75?

– Да.

– Чудовищно! Около 40%. Депутаты ничего не понимают. Не представляют себе, что для нас означает надбавка пятидесяти сантимов на гектолитр.

– Нет, на сто кило.

– Ты уверен?

– Существующий акциз относится к сотне кило.

– Ты меня поражаешь, душа моя. Ты в этом совершенно уверен?

– Спроси своих служащих.

– Что это, неужели я уже в детство впадаю?

– На гектолитр акциз повышается приблизительно от франка до франка сорока сантимов.

– Пусть так. В итоге Гюро хватает нас опять за горло после того – как притворился, будто отпускает вас. Черт возьми, его цель достигнута. Это мошенник.

– Друг мой, ты несправедлив. Нам грозило нечто гораздо худшее. У нас есть все основания поступиться чем-нибудь. И к тому же это облегчает задачу Гюро.

– Вот уж на что мне совершенно наплевать. Я знаю только одно: в будущем году мне придется уплатить акциза на полтораста тысяч франков больше. Не забудь, что из нас я пострадаю больше всех.

– Что ж, ты предпочел бы полный пересмотр правил об импорте и даже иск со стороны казны о недоимках за прошлые годы?

– Не говори таких вещей.

– Разве ты от этого не застраховал бы себя премией в полтораста тысяч франков?

– Но застрахованы ли мы?

–  Наше положение значительно улучшилось.

– Не забудь, во что еще нам обойдется Гюро.

– Вы решили предоставить мне свободу действий. До сих пор я, кажется мне, справлялся с задачей неплохо.

– Все-таки я предпочел бы сразу отвалить ему крупную сумму и больше не слышать о нем.

– Но ты на его счет чрезвычайно ошибаешься, душа моя. Он швырнул бы тебе в физиономию твою крупную сумму.

– Простофиля!

– Ты комик. Говорят же тебе все, что этого малого нельзя купить. Если сомневаешься, попытайся-ка сам.

– Как будто это не то же, что подкуп!

– Да нет же! Меня поражает, что такой человек как ты, казалось бы, столько перевидавший людей на своем веку, так плохо различает оттенки.

– Тише. Сюда идут. Когда ты увидишь этого субъекта?

– Не знаю. Может быть, сегодня вечером.

– Как же ты не знаешь?

– Я должен заглянуть в одно место, где, может быть, его найду. Это очень неопределенно.

В будуаре мышино-серых и бледно-розовых тонов дамы уселись очень близко друг к дружке для довольно конфиденциального совещания. Беседа за столом показалась им не в меру чинной и официальной. Им хотелось вознаградить себя. Кроме того, теснота, расцветка, освещение этой комнаты располагали их к интимной болтовне и как бы гарантировали их секретам самую уютную непроницаемость. Этот будуар чуть-чуть смахивал на альков. Запах духов, живая теплота, не овладевая всем пространством, занимали его сердцевину.

Дамы эти беседовали вполголоса. Шушуканья они избегали. Но те, кто умел, говорили гортанно. И все голоса звучали немного смачно или, по крайней мере, маслянисто и придушенно, напоминая воркованье, зовы любви (зыбь пробегала по шее, над грудью).

Когда появлялся слуга с подносом, речь обрывалась; или же произносилась ни к селу ни к городу внезапно появлявшимся фальцетом какая-нибудь фраза, от которой все кусали себе губы, чтобы не рассмеяться.

Впрочем, взрывы смеха все-таки раздавались, того смеха, который, исходя от кучки женщин, производит впечатление такого же бесстыдства, как мелькающее в окне белье.

Если бы эти разговоры услышал Жорж Аллори, светский романист, считавший своей специальностью изображение женщин большого света, он был бы чрезвычайно изумлен. Но он их не слышал и не интересовался ими, хотя находился неподалеку, в соседней комнате.

Даже этот смех ему ничего не говорил.

И действительно, такого рода речи были несколько необычны для будуара Мари де Шансене. Остальные дамы, правда, вели между собой подобные разговоры, когда представлялся случай. Но до этого дня для них бывало помехой одно уж присутствие Мари.

Что нового произошло в этот вечер? Какое разрешение или молчаливое согласие исходило от нее?

Начало беседы положил осмотр двух спален, обстановки которых еще не видела одна из дам. Речь зашла об отдельных спальнях, отдельных кроватях.

Г-жа Дюрур, урожденная виконтесса де Рюмини, которая была лет на десять моложе своего мужа и очень привлекательна, принялась вспоминать Германию, где она некоторое время жила с полковником.

– В этой стране отдельные кровати – общая норма. Помню, какими широкими глазами смотрели на нас вначале в гостиницах, когда мы говорили, что нам нужна только одна двуспальная кровать. У них система – парные кровати, иногда сдвинутые, так что простыни и одеяла, в сущности, могут быть общими; но чаще всего между кроватями оставлен проход.

Баронесса де Жениле и г-жа Саммеко видели приблизительно то же в Англии. Мари де Шансене – в Швейцарии. Но в Италии, по которой она путешествовала, обычаи, по-видимому, очень близки к нашим. Баронесса это подтвердила. Зато немцы, по наблюдениям г-жи Дюрур, менее охотно устраивают отдельные спальни.

– Спальня у супругов общая (надо заметить, что у них комнаты больше, чем во Франции). Следовательно, отдельные кровати у них – не вопрос шика. И не для большей независимости. Им показалось бы странным спать вместе. Вот и все.

Ведь эти парные кровати рассчитаны каждая на одного человека.

– У нас действительно, как вы говорите, – заметила баронесса де Жениле, – люди, когда могут, часто имеют отдельные спальни, чтобы не стеснять друг друга, особенно если они ложатся и встают в равное время; отчасти, конечно, и ради шика; я не говорю, понятно, о супругах, которым интимность нежелательна. Но всегда почти, по крайней мере, в спальне у жены, кровать двуспальная. Как и у вас, – сказала она, обращаясь к Мари.