Колесо племени майя, стр. 9
Объевшись сладких плодов померанцевого дерева, пожилая обезьяна-капуцин развалилась на толстом суку и посвистывала так душевно, будто играла на флейте.
– Этого я давно знаю, – улыбнулся Эцнаб. – Большой любитель пульке. Только поднеси ему, запоет на всю округу!
Чем дольше вслушивался Шель, тем громче и яснее говорила сельва. Зависнув вниз головой под пальмовыми листьями, посапывали во сне летучие мыши. Из созревших стручков акации падали на землю семена. Раскрывались, чпокая, цветы на тюльпанном дереве.
Шель сам не понимал, почему все здесь узнаваемо. То ли старое корыто помогает вспоминать? То ли возникла связь с папой Гереро? Ведь именно тут на охоте проводил он большую часть своего времени. Наверное, и по этой тропе ходил с копьем и дротиками.
Эцнаб бесшумно увлек Шеля за дерево и кивнул вперед, где что-то двигалось и вздыхало – темно-бурое, с белыми пятнами.
Прямо перед ними, в десяти шагах, остановился тапир. Он щурился и морщил лоб, беспокойно шевеля ушами и длинным носом, величиной с коротенький хобот. Вид его был настолько конфузливый и растерянный, будто у жениха, проспавшего день свадьбы.
Уловив в воздухе нечто подозрительное, тапир опустил голову и слепо, как самоубийца, бросился напролом в чащу, так что сельва охнула и содрогнулась.
– Ему-то хоть бы что – нипочем удары сучьев и ветвей! – рассмеялся Эцнаб. – Зато таким манером спасается от любого хищника.
– Даже от ягуара? – спросил Шель.
– Напрасно, мальчик, ты произнес его имя. Этот зверь легок на помине! – по лицу Эцнаба пробежала тень, и он вытащил из-за пояса деревянный обоюдоострый меч с лезвиями из пластинок обсидиана. – А когда он голоден, то хуже крокодила, – может посеять страх в твоей душе. Не стоит с ним встречаться на тропе тапира. Проложим новую…
Они углублялись в сельву, а по вершинам деревьев с шумом, напоминавшим порывы ветра, скакали вереницы черных длиннохвостых обезьян мириков. Ах, как им было любопытно, кто это тут рубит кусты и лианы! И некоторые смельчаки спускались так низко, что их причесанные, словно только от парикмахера, морды выглядывали из листвы на расстоянии ладони.
Уже смеркалось, когда они вышли к огромному провалу в скале, откуда веяло холодом, как из загробного мира. Стертые каменные ступени уходили в темноту. А далеко внизу едва слышно вздыхало, колыхалось подземное озеро – непроглядное, как беззвездное небо.
Эцнаб достал из заплечного мешка деревянное ведерко, положил туда камень и начал спускать на веревке. Долго-долго путешествовало ведерко, пока не раздался всплеск, словно удивленный голос.
– Это Чомиха – лучшая вода, – говорил Эцнаб, вытягивая веревку. – Есть Каха Полуна – дождевая. Цупуниха – воробьиная. И Какашаха – вода попугаев. Но Чомиха – лучшая!
Шель пил Чомиху, ощущая, как вечерняя сельва проникает в его душу.
И время здесь было иным, чем в городе на острове. Кажется, оно уходило, оставаясь.
Он лег ничком на теплый камень, но видел все вокруг.
Небольшой броненосец-тепескуитли, семеня короткими когтистыми лапами, бродил у своей норы близ муравейника – мигал задумчивыми свиными глазками, изредка поглядывая на луну.
– Если нет мотыги, чтобы выкопать клад, поймай тепескуитли! – усмехнулся Эцнаб. – Лучшего копальщика не сыщешь. Такой силач! Направь, куда требуется, и через триста ударов сердца будет тебе яма – в три метра глубиной.
Уже колибри прятались в крохотные гнезда под пальмовыми листьями. А летучие мыши, наоборот, просыпались. Они хозяева ночи. Беззвучно носятся меж деревьями. Листоносые на лету ловят рыбу в озерах и реках. Вампиры снуют, отыскивая теплокровных, – так осторожно, ловко присасываются к лапам индюшек, что те и не чуют.
Открылось темно-зеленое небо – Яяуко. Затем второе, где живут звезды. И, наконец, четвертое, по которому восходит Венера.
Ночная сельва оглушала – цикады, кузнечики, лягушки, лагартихи, квакши и филины…
Нет-нет, филины молчали! Когда филин крикнет, умирает воин майя. Шель это точно знал. «Тла-ко-ло-тль!» – так страшно кричит филин.
Огромные светляки, подобно невиданным близким созвездиям, озаряли ночь, порхая и вдруг замирая. Бывает, среди них являются алуши. Такие же яркие, но куда больше, светлые призраки, – души умерших людей, оставшиеся жить в сельве.
Ночью Эцнаб определял время по Венере, Плеядам и Ориону.
– А вот и Мировое древо, которое поддерживает небесный свод, – указал он на Млечный Путь. – Его отражение на земле – священное дерево сейба. Все, что есть на небе, отражается на земле. Или наоборот…
Шель закрыл глаза, засыпая. И запад был красным. Юг – синим. Восток – белым. А север – черным, поскольку там страна временно мертвых. Тех, что уходят, оставаясь.
Рваное ухо
Ламат
Шель сражался с ягуаром. В правой руке – меч, левая – обмотана шкурой тапира.
Пока ягуар, урча, драл ее когтями, Шель взмахнул мечом и отсек ему хвост.
Извиваясь, упал он на землю и тотчас превратился в гремучую красно-черную королевскую змею. А ягуар взревел от боли и завертелся на месте, старясь лизнуть обрубок.
На это было так страшно смотреть, что Шель вскочил в пирогу и, оттолкнувшись, погреб к острову.
Но тут заметил, – это вовсе не озеро Петен-Ица. Над ним простиралось каменное небо! Он плыл в темноте под землей неизвестно куда. Сердце билось так часто и гулко, что он боялся, как бы не случился обвал. А сзади, фыркая, догонял ягуар. Вот он уцепился лапой и поднял над бортом тяжелую пятнистую башку с яростными желтыми глазами.
Шель нырнул в черную воду и быстро поплыл саженками, как учил папа Гереро, но ягуар освоился в пироге и нагонял, умело орудуя веслом. Уже толкал в спину, стараясь потопить.
– Шель! – шептал он прямо в ухо. – Шель!
Выскочив из воды, Шель открыл глаза и увидел перед собой ягуара, готового к прыжку.
Не сразу сообразил, что это пятнистая шкура на стене, – парадный плащ, который когда-то подарил ему отец, убив на охоте самку ягуара.
«Если повстречаешь ее жениха, – сказал он тогда, – то сразу узнаешь по рваному левому уху – это след моего копья!»
Пильи сидела рядом, обнимала и гладила по голове:
– Шель! Мой голубок! Мое солнце! Чего ты напугался? У нас все хорошо!
Возможно, так оно и было, но уже не первый месяц какой-то ягуар-убийца бродил вокруг озера по сельве, уничтожая все живое.
Он учинил настоящую бойню, нападая на оленей и тапиров, на обезьян и фазанов, на черепах и крокодилов.
Его рыканье слышали и в городе.
Более того, он приплывал на остров. Сначала задрал несколько собак и свиней, а потом старика-водоноса и двух подгулявших музыкантов. Он убивал, прокусывая затылок или переламывая хребет.
На него устраивали облавы, пытались загонять в ловушки, но безуспешно. Ягуар ускользал, и даже следов его не находили.
Хотя поговаривали, что левое ухо ягуара – рваное.
Конечно, он непременно видел из какого-нибудь логова, кто надевает по праздникам шкуру его невесты. И теперь наверняка охотился за Шелем.
В кроне каждого дерева, в рассеянной тени пальмовых беседок или закоулках дворца Шелю мерещилась красновато-желтая пятнистая шкура и мелко подрагивающий хвост.
Он давно уже не был в сельве, да и в город-то редко выходил.
Ягуар не оставлял его ни днем, ни ночью. Казалось, выслеживает, готовится для последнего прыжка.
«Еще куда ни шло, если переломит хребет, – думал Шель, – но укус в затылок – это слишком!»
Да, Рваное ухо умудрился-таки посеять страх в его душе.
Эцнаб говорил, что такое случается. Однако Шель не мог ему признаться, что боится какого-то кота. Пусть здоровенного, хитрого и мстительного, со зловещим рваным ухом, но в общем-то – кота.
Словом, это было наваждение!
Шель лежал в постели без сна и глядел на свой парадный плащ, который некогда был невестой Рваного уха.
И вдруг он ясно понял – если бы ягуар хотел просто сожрать его, то давно бы уже это сделал.