Жена напрокат, стр. 15

От такой перспективы стало жутко, и я замолвил словечко за Николая:

– Опыта не занимать… По глазам видно.

Каким благородным гневом вспыхнул Горлашкин:

– Да честнее Ольги нет женщины на свете! В её глазах ты ничего дурного не можешь увидеть. В них только нежность и верность.

Я оставил за собой право возразить – со стороны виднее.

И многое.

Пусть не разбазаривает восторги Горлашкин.

У Ольги он не первый, а третий.

Может, последний?

Судя по её жестокому влечению к «разнообразию мужчин», вопрос широко открыт.

С последним звонком удалось раскусить Николая.

Рыльце и у него в пушку.

Редакцию он пронял трактатом о небесной любви к Серёжке. Как щедро природа наградила его любовью к собственным отпрыскам!

Эффект был бы солиднее, не оставь Николай в тени Мишку.

Он плюшевый? С ним Серёжка отводит душу?

Увы!

Это не игрушечный медвежонок, а маленький гражданин, первенец Уварова. И живёт он далеко за Уральским Камнем с «мамой Тамарой».

Вспомнил, Николай, первую жёнушку?

Вот и слава Богу!

Слава-то Богу, а я рисуй ответ.

«Нравственный, вразумительный, правдивый».

Подарить с автографом солидный трактат об ответственности молодых за благополучие семьи? Поплакаться, как трудно быть супругом? Заострить внимание юной общественности на знании основ любви и призвать молодят не хватать счастье на лету? Тем более, когда ты в двухнедельном отпуске, в трёхдневной командировке или в краткосрочных бегах от супруги.

Всё это пустяки?

Но они имеют прямое касательство к тому, что в Дрёмове каждый десятый младенец входит в мир без отца.

Грустные плоды счастья напрокат…

17 октября 1965

«Мой фельетон»

Ну что может сказать в своё оправдание тот, кто не виноват?

М. Генин

Завтра – защита!

Я в панике прочёсывал последние кварталы города, но рецензента, хотя бы завалящего, ни кафедра, ни Бог не посылали. Как сговорились. Ну куда ещё бежать листовки клеить? [20]

У-у, как я был зол!

Я был на грани съезда крыши.

Преподаватели почтительно встречали меня на пороге и, узнав цель моего визита, на глазах мрачнели.

Уныло слушали мой лепет утопленника, вздыхали и, глядя мимо меня на голубое майское небо, твердили одно и то же (порознь, конечно):

– Даже не знаю, чем вам помочь. Вот он свободен! Идите к…

– Я от него…

– Вот вам пятый адрес. Божко выручит. Придите, покажите, – лаборантка провела ребром ладони под подбородком, – и он, слово чести, вас поймёт!

Я обрадовался, как гончая, которая напала на верный след.

Меня встретил красавец, похожий на Эйсебио. [21]

Я провёл рукой, как велели и где велели, молча отдал работу и сел на ступеньки.

Он расстроился:

– Ничего. Всё обойдётся. Сходи`те в кино, а завтра – защищаться.

Я выполнил наказ молодого кандидата наук.

Наутро он крепко тряс мою руку, будто собирался выжать из неё что-нибудь путное.

– Молодца! Я вам отлично поставил!

– Ты сегодня? – ударил меня по плечу в знак приветствия староста.

– Сегодня.

– На бочку двадцать копеек за цветы! Во-он у комиссии на столе они.

Я отдал двадцать копеек и гордо сел в первом ряду.

Звонок.

Гора дипломных на красном столе.

Голос из-за спины:

– Начните с меня. Я тороплюсь.

Подбежала моя очередь.

Председатель комиссии Манякин без всякого почтения взял моё сокровище, брезгливо пролистнул и принципиально вздохнул.

Пошла, сермяжная, по рукам.

– Мы не можем допустить вас к защите. Ваша работа оформлена небрежно.

Я гну непонятки. Делаю большие глаза:

– Не может быть. Я сам её печатал.

– Посмотрите… Дипломные ваших товарищей в каких красивых папках! Берёшь и брать хочется. Ваша же папка никуда не годится. Вся потёрлась.

– Потёрлась, пока бегал искал рецензента.

– А ведь работу вашу будут хранить в библиотеке. Её будут читать! – торжественно пнул он указательным пальцем воздух над головой.

– Не будут, – уверенно комментирую я. – Кроме рецензента в неё никто никогда не заглянет. А рецензент уже прочёл.

– Надо быть скромней, молодой человек. Вы назвали свою работу «Мой фельетон». Самокриклама! Ни Кольцов, ни Заславский себе такого не позволили б!

– Моя дипломная – творческая. Я говорю о своих фельетонах. Почему из скромности я должен не называть вещи своими именами? Хоть я и не Петров, но, судя по-вашему, я обязан представляться Петровым! Тут рекламой и не пахнет, – независимо подвёл я итог.

Конечно, рекламой не пахло, зато запахло порохом.

– И вообще ваша работа нуждается в коренной переделке! – взвизгнул председатель. – О-очень плохая!

– Не думаю, – категорически заверил я. – О содержании вы не можете судить. Не читали. А вот рецензент читал и оценил на отлично. Я не собираюсь извлекать формулу мирового господства из кубического корня, но ему видней.

Председатель не в силах дебатировать один на один со мной, а потому кликнул на помощь всю комиссию.

– Товарищи! – обратился он к комиссии.

Я оказался совсем один на льдине!

Пора откланиваться.

Спешу выпалить на прощание:

– Я искренне признателен за все ваши замечания. Я их обязательно учту при радикальной переработке дипломной! – и быстренько закрываю дверь с той стороны.

Вылетел рецензент.

На нём был новенький костюм, но не было лица.

– Что вы натворили! Теперь только через год вам разрешат защищаться… Не раньше… Даже под свечками! [22] Ну… Через два месяца. Вас запомнили!

– Океюшки! Всё суперфосфат! Приду через два дня.

В «Канцтоварах» я купил стандартную папку.

Какая изумительная обложка!

Главное сделано.

На всех парах лечу в бюро добрых услуг.

– Мне только перепечатать! – с бегу жужжу машинистке. – Название ещё изменить. «Мой фельетон» на «Наш фельетон». И всё. Такой вот тет-де-пон. [23] Спасите заочника журналиста!

Машинистка с соболезнованием выслушала исповедь о крушении моей судьбы:

– Рада пустить в рай, да ключи не у меня. Сейчас стучу неотложку. Только через месяц!

С видом человека, поймавшего львёнка, [24] я молча положил на стол новенькую-преновенькую хрусткую десятку.

– Придите через три дня.

Положил вторую десятку.

– А! Завтра!

Достал последнюю пятёрку.

– Диктуйте.

На этом потух джентльменский диалог.

Через два дня вломился я на защиту.

Однокашники хотели казаться умными, а потому, дорвавшись до кафедры, начинали свистеть, как Троцкий. [25]

Я пошептал соседу:

– Следи по часам. Чтобы разводил я алалы не более десяти минут. Как выйдет время, стучи себя по лбу, и я оборву свою заунывную песнь акына.

На кафедре чувствуешь себя не ниже Цицерона.

Все молчат, а ты говоришь!

Нет ничего блаженнее, когда смотришь на всех сверху вниз, а из них никто не может посмотреть на тебя так же. И если кто-то начал жутко зевать, так это, тюха-птюха, из чёрной зависти.

Что это фиганутый сосед корчит рожу и из последних сил еле-еле водит пальцем у виска, щелкает?

Догадался, иду на посадку:

– Мне стучат. У меня всё.

Председатель улыбнулся.

Я не жадный.

Я тоже ему персонально улыбнулся по полной схеме. Для хорошего человека ничего не жалко.

– Вы мне нравитесь! – пожимает он мне руку.

Как же иначе?

вернуться

20

Куда бежать листовки клеить? – что делать, куда идти?

вернуться

21

Эйсебио – знаменитый португальский футболист, прозванный чёрной пантерой.

вернуться

22

Под свечками – под ружьями.

вернуться

23

Тет-де-пон – (фр. tete de pont) – название предмостного укрепления.

вернуться

24

Поймать львёнка – обокрасть богатого.

вернуться

25

Свистеть, как Троцкий – нести околесицу.