Рисуй меня ночью, стр. 14

13

Не сразу поняла Снегирева, что в классе происходит что-то странное. Как всегда, открыла она дверь, прошла к своей парте, отодвинула стул и села. И лишь потом, когда полезла в сумку за учебниками и тетрадками, обратила внимание на какую-то необычную, как говорится, гробовую тишину. А ведь урок еще не начался, и учителя в классе не было…

Галя подняла голову, растерянно посмотрела по сторонам. Взгляды одноклассников, все, как один, были устремлены на нее. И в них читалось что-то странное: то ли ожидание, то ли предвкушение необыкновенного развлечения, – словом, нехорошие это были взгляды. Галя почувствовала, как по спине, рукам и ногам пробежали мурашки. Ей даже показалось, что ее так тщательно уложенные волосы зашевелились. В воздухе пахло ужасом, позором, катастрофой. Над классом повисло такой силы напряжение, что Галя ощущала его всей своей кожей. И тут она посмотрела на доску.

То, что она увидела там, было хуже самого кошмарного сна. Не сразу даже Галя поверила в реальность происходящего. На миг явилась надежда: а может, это все-таки сон? Девушка даже головой тряхнула. Но, увы, то, что было написано на доске, никуда не исчезло и не растворилось, а сама Галя по-прежнему сидела в классе, за своей партой, в окружении людей, которые сейчас чувствовали себя зрителями, попавшими на захватывающее представление. Роль главного клоуна в этом представлении отводилась ей, Галине Снегиревой. Но вернемся к доске и к тому, что на ней было написано.

«РИСУЙ МЕНЯ НОЧЬЮ» – эти слова были написаны крупными печатными буквами. А ниже – чуть помельче и прописными:

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЛЮБИМОМУ КАЛЕКЕ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОГО ВЕКА.

А дальше, как все уже, наверное, догадались, было написано Галино стихотворение.

Секунду сидела она в полном оцепенении, не в силах ни пошевелиться, ни даже вздохнуть. Потом медленно поднялась, сверху окинула взглядом своих одноклассников и нашла большие серые глаза, которые сейчас смотрели на нее и… улыбались. Губы Тополян тоже расплылись в какой-то идиотской полуулыбке.

Галя смотрела на Свету лишь долю секунды, не больше. Причем в голове ее в это время не было никаких мыслей. Полный вакуум. И в душе тоже никаких чувств не возникло. Ни злости, ни даже обиды. Все это девушка испытала потом. Сейчас, действуя машинально, подобно роботу, она сложила в сумку учебник, тетрадь и ручку, повесила сумку на плечо и медленно пошла к двери. Все это происходило в полной, звенящей, какой-то нереальной тишине.

Едва Галя закрыла за собой дверь, как грянул звонок. Девушка вздрогнула, постояла секунду, как бы размышляя, в какую сторону теперь следует идти, и направилась к лестнице. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как услышала у себя за спиной противный голос Люстры:

– Снегирева! Интересно, куда это ты собралась? И почему тебя вчера не было в школе?

Галя обернулась, посмотрела на Люстру невидящими глазами, потом почему-то улыбнулась, махнула рукой, дескать, да ладно, Ангелина Валентиновна, все это ерунда, и медленно пошла прочь.

– Снегирева! Снегирева, вернись! Я немедленно позвоню твоей матери! – истошно и мерзко орала ей вслед Люстра.

Но Галя больше не оборачивалась, а Люстра, посчитав, видимо, что догонять ученицу ниже ее учительского достоинства, вошла в класс.

Она поняла, что бежит, лишь тогда, когда очутилась около автобусной остановки. Просто дыхание сбилось, и сердце вырывалось наружу, да и в горле пересохло так, что каждый вздох отзывался острой, почти нестерпимой болью. В автобусе Снегирева плакала, но плакала безотчетно, не замечая собственных слез. Просто они текли по ее щекам, а Галя не обращала на них никакого внимания. Сидела, гордо выгнув спину, как каменное изваяние, слушала удары своего сердца, постепенно приходящие в норму, и смотрела, уткнувшись невидящими глазами в точку наверху. В голове ее, как строчка из привязчивого и надоевшего шлягера, назойливо крутилось шесть слов: «Посвящается любимому калеке двадцать первого века».

Автоматически вышла она из автобуса и пошла по тротуару. А когда остановилась вдруг как вкопанная, то поняла, что находится около дома Игоря, прямо перед его подъездом.

14

– Я звонила тебе вчера…

– Я был у врача.

– У врача, – тихим эхом, почти одними губами отозвалась Снегирева.

– Да, у врача… – Теперь уже это было похоже на настоящее эхо, подхватившее короткое слово и повторяющее его на разные лады.

– И что сказал врач?

– Пока все без изменений. – Игорь смотрел на нее неотрывно, пристально, будто пытался увидеть ее мысли, прочитать их, как текст, написанный на мониторе компьютера. – У тебя что-то случилось?

– Да, случилось… А ты получил мои стихи?

– Получил. Они настоящие… Они просто замечательные. И все-таки давай о стихах после. Что у тебя произошло? – С неописуемой тревогой вглядывался в лицо Гали Игорь.

Его карие глаза немного сощурились, казалось, он хотел сейчас проникнуть в самое сердце девушки и увидеть, что в нем творится, какие бури бушуют там и что за горе привело Галю к нему.

И Галя рассказала Игорю все. Начиная с той ночи, когда она не спала, и ей казалось, что он тоже не спит и пишет, вернее, дописывает ее портрет. И как потом она написала это стихотворение «Рисуй меня ночью», а потом еще два. Рассказала, как наутро соврала маме, что заболела, и та разрешила ей не пойти в школу, и как потом к ней пришла Тополян, попросила почитать стихи и переписать одно. И все, что случилось после, она рассказала Игорю. Лишь одно утаила от него Галя – ту надпись, что крутилась в ее голове, то самое гнусное и нелепое, сочиненное Тополян посвящение: «Любимому калеке двадцать первого века». Она просто не могла произнести вслух это так не вяжущееся с Игорем слово «калека». Это было выше ее сил.

Какое-то время Игорь молчал. Потом (Галя сидела сейчас на полу, справа от его коляски) Игорь осторожно взял обе ее ладони в свои, и Галя немного передвинулась. Теперь она сидела прямо напротив него. Игорь поднес к губам ее руки и принялся вдруг согревать их своим дыханием, будто Галя только что пришла с улицы, где бушует вьюга и лютый холод. И неожиданно от этих, казалось бы, странных и даже немного нелепых действий Игоря ей стало так легко и спокойно, словно он не ладони ее пытался согреть своим дыханием, а самое сердце. Прочитав все это на Галином лице, Игорь отпустил ее руки и заговорил. Говорил он тихим и по обыкновению мягким голосом:

– С некоторых пор я разучился обижаться на людей. На их слова, и поступки, и даже мысли… И знаешь почему?

Галя, смотревшая ему прямо в глаза, отрицательно и как-то совсем по-детски замотала головой.

– Потому что я научился видеть и понимать мотивы людских поступков, слов и мыслей. Стоит только какому-нибудь человеку попытаться меня обидеть, как я сразу вижу, зачем ему это нужно, понимаешь?

– Я стараюсь тебя понять, – тихо сказала Галя.

– Это очень просто, – заверил ее Игорь. – Давай сразу учиться на примере этой Тополян.

– Давай, – улыбнулась Галя.

Игорь еще ничего не успел сказать, а ей уже было легко, спокойно и так хорошо на душе, будто не была она вовсе сегодня в этой проклятой школе и не было никакого стихотворения, написанного на доске, и гнусного посвящения калеке тоже не было.

– Давай, – повторила Галя и опустила голову Игорю на колени.

– Вот Тополян… – Снова заговорил Игорь, и Галя ясно услышала, как изменился его голос.

«Это потому что моя голова лежит на его коленях», – как-то даже весело подумала она. А Игорь между тем продолжал:

– Ты же сама сказала, что Тополян перешла в ваш класс из другой школы. И случилось это, как я понимаю, не так давно, верно?

– Ну да, в начале второй четверти, – подтвердила Галя.

– И за это время она так ни с кем и не подружилась, да?