Царица без трона, стр. 55

– Такого поругания у нас государи не делают и последнему дворянину! Благодарение всемогущему Богу, что мы родились в свободной земле, которую Господь наделил правами!

Что касается русских, то они не видели в этом требовании ничего унизительного: так велось исстари, более того – должно было почитаться Шуйским за честь. Гораздо ужаснее казалось русским то, что венчание происходило как раз накануне пятницы, на которую приходился праздник перенесения мощей святого Николая! По мнению Димитрия же, венчание происходило до вечерни четверга, значит, ничего противозаконного в этом не имелось. Но ведь тем, кто был угнетен восшествием Димитрия на престол, всякое лыко было в строку! И уже по закраинам Москвы ходила-гуляла поносная песенка:

Произволил вор-собака женитися;

Не у князя он берет, не у боярина,

Не у нас он берет в каменной Москве,

Берет вор-собака в проклятой Литве,

В проклятой Литве у Юрья,

пана сендомирского,

Берет он Маринку, дочь Юрьеву.

А свадьба была на вешний праздник,

А вешний праздник, Миколин день,

Он, Миколин день, был в пятницу…

Неведомо кем была запущена в народ сия песнь, однако ежели кому пришло бы в голову допытываться, то вполне можно было установить, что пел ее некий рыжеватый человек, невысокий, с бледно-голубыми глазами, а уж потом подхватили и калики безнаказанные, и мальчишки глупые, и гулящие бабы.

Так или иначе, свадьба шла своим чередом.

Невеста нынче была одета в русское платье. Это оказалось еще одним поводом панам шляхтичам мысленно хвататься за карабели, однако дамы не могли не быть потрясенными роскошью русского царицына платья. Бархатное, с длинными рукавами, оно было столь густо усажено драгоценными каменьями, что местами трудно было различить цвет материи. На ногах Марины были сафьянные сапоги с высокими каблуками, унизанными жемчугом; голова была убрана золотой с каменьями повязкой, переплетенной с волосами по польскому образцу. Говорили, что повязка эта стоила семьдесят тысяч рублей – громадная сумма, немыслимая… но Марина уже устала удивляться окружающей ее роскоши.

Ничего подобного, никогда, даже в самых смелых своих мечтаниях, даже при получении необыкновенно щедрых и богатых подарков Димитрия, она прежде не могла вообразить. До сих пор у нее начинала кружиться голова при воспоминании о въезде в Москву, обо всех этих сотнях встречавших ее бояр, думных дворян, стрельцов, детей боярских [55], гайдуков, гусар… и все разряжены, кругом все сверкает, искрится на солнце… А люди, люди! Персы, грузины, турки в толпе… да есть ли здесь русские?! Даже одного арапа увидела Марина, однако отец пояснил, что это ее собственный арапчонок, дарованный ей совместно и отцом, и женихом. Карета Марины была запряжена двенадцатью белыми лошадьми в черных яблоках. Каждую лошадь вел под уздцы особый конюх, разряженный пуще некоторых шляхтичей. Карета снаружи была алая с серебряными накладками, позолоченными колесами, изнутри обита красным бархатом. Марина сидела на подушках, унизанных жемчугом, и все ее платье было расшито жемчугом и алмазами…

А убранство нынешнего дня повергло ее в состояние, близкое к страху. Варварская роскошь тоже не радовала, а почти пугала. Марина вдруг впервые ощутила ту высоту, на которую вознесла ее судьба. Кто она была?! Бедная шляхтянка из захудалого польского городка. Но с того мгновения, как невзрачный хлопец бросил ей под ноги свой кунтуш – и сердце! – жизнь ее стала одним непрерывным взлетом. Как же больно будет сорваться! Нет, борони Боже! Однако не шло из головы тягостное предзнаменование: когда отец, воевода сендомирский, въезжал во дворец в великолепной карете, белый конь, который вез его, вдруг пал…

Русские тоже злословили над дурной приметой. А поляки, немногие из которых были допущены к обряду венчания, втихомолку пересказывали другим странности, которые они видели. Много смеху вызвало то, что чашу, из которой пили новобрачные, потом бросили на пол и тот, кто первый наступит на осколки, будет главенствовать в семье. Видимо, опасаясь непредвиденного, первым ступил на осколки патриарх, и шляхтичи снова начали тревожно шептаться о том, что, кажется, католическая вера не будет в чести при дворе…

Другие московские обычаи также раздражали гостей. При выходе из храма дьяки сыпали на павшую наземь толпу исконный «золотой дождь» из больших португальских дукатов и дублонов и серебряных монет московской чеканки. Даже бояре не побрезговали подбирать золото. Но когда один такой дублон упал на шляпу Яна Осмольского, тот пренебрежительно стряхнул ее. Русские так и ахнули от столь непочтительного отношения ляха к милостям государя!

Чудилось, воздух дрожал не только от приветственных криков, которыми встречал народ новобрачных, но и от беспрерывного столкновения (словно клинки скрещивались!) недоброжелательств как русских, так и поляков. И даже умилительная речь князя Шуйского не смогла утихомирить собравшихся. А уж князь Василий Иванович таким соловьем пел!..

– Наияснейшая и великая государыня цесарева и великая княгиня Марина Юрьевна всея Руси! Божьим праведным судом, за изволением наияснейшего и непобедимого самодержца великого государя Димитрия Ивановича, Божией милостью цесаря и великого князя всея Руси и многих государств государя и обладателя, его цесарское величество изволил вас взяти себе в цесареву, а нам дати великую государыню. Божией милостью ваше цесарское обручение совершилось ныне, и вам бы, наияснейшей и великой государыне нашей, по Божией милости и изволению великого государя нашего его цесарского величества вступити на свой цесарский престол и быти с ним, великим государем, на своих преславных государствах!

Наконец новобрачных привели в столовую избу, посадили вдвоем и стали подавать им кушанья. Когда подали третье кушанье, к новобрачным поднесли жареную курицу; дружко, обернувши ее скатертью, провозгласил, что время вести молодых почивать.

Сендомирский воевода и тысяцкий (им был тот же князь Шуйский!) проводили их до последней комнаты. При этом у царя из перстня выпал драгоценный алмаз, и его никак не могли отыскать.

Многими это было воспринято как самое зловещее предзнаменование.

А когда настала брачная ночь, Марина вдруг вспомнила советы смоленской знахарки. И, стыдясь сама себя, один из них исполнила. Тот самый, который должен был обеспечить ей вековечную любовь и страсть супруга.

Бог весть, в самом ли деле то был совет действенный, однако Димитрий и впрямь безумно любил жену свою до последнего смертного часа.

Другое дело, что наступление сего часа было приближено чужими усилиями.

Май 1606 года, Москва, покои князя Шуйского

– Мы признали расстригу царевичем только для того, чтобы избавиться от Бориса! – выкрикнул Шуйский. – Мы думали, он будет по крайней мере хранить нашу веру и обычаи земли нашей. Мы обманулись. Что это за царь? Какое в нем достоинство, когда он с шутами да музыкантами забавляется, непристойно пляшет да хари надевает? Это скоморох!

Собравшиеся бояре одобрительно закивали. Толстые, распаренные, в своих парчовых шубах и тафьях… [56] Эти тафьи некоторые из собравшихся берегли крепче, чем головы! Они сидели с круглыми злыми глазами, впитывали каждое слово Шуйского, как сухая земля впитывает воду. И слышали только то, что хотели слышать: новый царь – дурной царь, потому что он не по нраву боярам, значит, от него надо избавиться как можно скорее. И все пропустили мимо ушей главное – то, что Шуйский сейчас прилюдно признался в своем обмане всего народа. Впервые признался. Мимоходом – вроде как невзначай с языка соскочило. И пролетело – никем не замеченное. Кажется, только Федор Никитич обратил внимание на это страшное откровение: «Мы признали расстригу царевичем только для того, чтобы избавиться от Бориса!»