Пещера Лейхтвейса. Том первый, стр. 137

— Погодите, дело еще не оформлено. Сначала давайте условленную сумму, а уж потом я соблаговолю повенчаться с содержанкой его сиятельства молодого графа.

Лукреция чуть не лишилась чувств, когда услышала эти ужасные слова. С трудом она устояла на ногах, и священнику пришлось поддержать ее, чтобы она не упала. Мой отец выступил вперед и положил на ступень алтаря два мешочка, наполненных золотыми монетами.

— Вот это дело другое! — воскликнул рабочий. — Теперь можно повенчаться. За эти десять тысяч талеров я беру невесту с ребенком и уезжаю в Америку.

Священник начал свою проповедь. Он произнес лишь несколько слов, обращаясь преимущественно к Лукреции. Он напомнил ей о том, что высшая житейская мудрость — смирение, что лишь смиренный может спастись и достигнуть Царства Небесного. Затем он соединил руки венчающихся. Лукреция с ужасом ощутила пожатие твердой, мозолистой руки рабочего, который этим рукопожатием как бы хотел сказать: «Отныне ты принадлежишь мне, я никому не отдам тебя. Ты моя жена и должна быть покорна мне».

— Клянись, — обратился священник к жениху, — что будешь уважать свою жену, что ты будешь охранять ее неустанно, в счастье и несчастье.

— Клянусь, — коротко ответил рабочий.

— А ты, Лукреция, — произнес священник, — поклянись и ты, что признаешь этого человека, Германа Франца Лейхтвейса, своим супругом и главою и что будешь ему верна и покорна.

Лукреция невнятно простонала, а священник счел этот звук за утвердительный ответ.

Лукреция сделалась женой рабочего Лейхтвейса.

— Что это! — вдруг испуганно воскликнул граф Шенейх, приподнимаясь со своего кресла. — Мне показалось, будто в соседней комнате кто-то вскрикнул. Что с вами Адельгейда? Вы дрожите? Вы прижимаете руки к груди. Вы побледнели. Неужели моя повесть так сильно взволновала вас?

— Да, очень, — глухо произнесла Адельгейда, — ваша повесть более ужасна, чем я ожидала. Как вы назвали того человека, с которым была повенчана Лукреция? Неужели фамилия на самом деле Лейхтвейс?

— Да, именно так, — несколько успокоившись, ответил граф, — но почему вас так пугает это имя? Вероятно, вы вспомнили того разбойника, который живет вблизи Висбадена в горах Таунаса. Успокойтесь, Адельгейда, этот рабочий ничего общего не имеет с тем разбойником. Я в этом уже удостоверился. Если бы даже этот рабочий еще был жив, то он был бы одинаковых со мною лет, а ведь разбойник Лейхтвейс, как слышно, человек еще молодой.

— Известно ли вам, — дрожащим голосом спросила Адельгейда, — как зовут разбойника Лейхтвейса по имени?

— Нет, этого я не знаю, — ответил старый граф, — я никогда не интересовался этим человеком — бичом побережий Рейна. Но я докончу мою повесть, так как я не в силах долго предаваться воспоминаниям, каждый эпизод которых раздирает мое сердце.

Когда я вернулся домой с охоты, Лукреции уже не было. Мне не сказали, что произошло в действительности, а хотели уверить, будто Лукреция изменила мне; что ребенок у нее родился от этого рабочего, что последний потребовал осуществления своих прав и что она, во избежание гнева своего сожителя, решила наскоро повенчаться с ним и бежать. Я, конечно, не поверил ни одному слову из всей этой гнусной лжи, и, кроме того, старый домашний врач рассказал мне правду. Он считал своим долгом защитить Лукрецию от клеветы, которой другие пытались запятнать ее.

— Неужели вы никогда больше не получали известий от Лукреции или о ее ребенке? — спросила Адельгейда. — Разве вы не узнали, что сталось с вашим сыном и с женщиной, которую вы любили больше всего на свете?

— Как-то раз до меня дошла весть о них, правда, не непосредственно, а через газету, случайно попавшую в мои руки. Там сообщалось о потрясающей драме, имевшей место в Бремене. В газете рассказывалось о выходе в море корабля, местом назначения которого была Америка. Все уже было готово к отплытию: пассажиры уже собрались, и матросы стали поднимать якоря. В числе других пассажиров, собравшихся на палубе, чтобы в последний раз взглянуть на родные берега, находилась также своеобразная чета: грубый на вид мужчина и красивая, но мертвенно-бледная женщина, державшая на руках ребенка. Она целовала его и орошала слезами. Ее спутник не удостаивал ребенка ни одним взглядом, а с ней самой он обращался крайне грубо и дерзко, так что все пассажиры страшно возмущались его поведением. Но вот корабль вышел из устья реки в открытое море, удаляясь все дальше и дальше от берега. Вдруг пассажиры услышали пронзительный крик и отчаянный возглас:

— Нет, не могу! Матерь Божья! Ты видишь, что я не в силах больше бороться. Лучше смерть, чем жизнь вдали от него, с дьяволом в образе человека. Господи, помилуй и спаси мою грешную душу!

С этими словами бледная женщина перескочила через перила вместе со своим ребенком и исчезла в волнах моря.

Правда, в это время проходила мимо какая-то датская шхуна, но ни с палубы немецкого корабля, ни со стороны берега нельзя было разглядеть, удалось ли спасти несчастную женщину или нет. Дело в том, что в тот день стоял густой туман, который мешал что-либо видеть.

Быть может, их удалось спасти, и возможно, что Лукреция с моим сыном попали куда-нибудь в чужую страну. Вероятнее всего, что они оба покоятся на дне моря. Оно и лучше было бы для них, иначе они оба были бы обречены выносить жестокость людей, которые охотнее всего издеваются над беззащитными и обездоленными.

Глава 47

ОТЕЦ И СЫН

При этих словах старый граф Шенейх прослезился. Он не старался остановить слезы, надеясь найти в них облегчение. Успокоившись немного, он продолжал:

— Что касается лично меня, то после исчезновения Лукреции я заболел и чуть не умер. Своим спасением я обязан только заботливому уходу нашего старого врача. Мои молодые силы побороли болезнь, и я стал медленно выздоравливать. Но душа моя так и осталась больна; из юноши я превратился в старика. Я принудил себя обращаться ласково с моими родителями и Магдалиной, но я не мог забыть того зла, которое они мне причинили, и в глубине души я таил на них злобу.

Родители мои вскоре после этого умерли. Их точно поразила кара небесная. Моя мать, сидя в саду, была убита неожиданно свалившимся деревом; она скончалась, не успев даже исповедаться. Отец мой прохворал после этого целый год. Он жестоко страдал, и когда мне приходилось сидеть у его постели по целым ночам, он часто обвинял себя самого во всем том, что произошло, и не раз в горьком раскаянии произносил имя Лукреции.

Жена моя вела тихую, уединенную жизнь и, казалось, была довольна своей судьбой. На самом деле тяжкое горе подтачивало ее здоровье. Она ужасно страдала от сознания, что Господь не благословил наш брак ребенком. Я никогда не упрекал ее ни в чем, да и вообще мы с ней не вспоминали прошлого. Мы скорее прозябали, чем жили. По целым неделям мы не встречались, так как я запирался в своей комнате и сидел над книгами, не впуская к себе жену даже тогда, когда она просила позволения войти.

С течением времени, в особенности после смерти отца, который на смертном одре просил меня обращаться приветливее с Магдалиной, наши отношения немного улучшились, хотя теплоты и сердечности в них не было. В один прекрасный день Магдалина заявила мне, что она решила поехать в Святую землю, чтобы помолиться у Гроба Господня о даровании нам ребенка. Я не воспротивился ее желанию, и она в сопровождении нескольких преданных ей слуг отправилась в путь. Она вернулась вполне благополучно, а через год свершилось чудо: она почувствовала себя матерью. Но теперь она начала терзаться опасениями, что Господь покарает ее и ребенка за то, что она поступила так жестоко с невинным младенцем, сыном Лукреции.

— Я молю Бога, чтобы Он дал мне только увидеть моего ребенка, — говорила она, — чтобы я могла убедиться, что он жизнеспособен. А там — да будет воля Божья.

Прошло несколько месяцев в беспрерывных волнениях. Наконец настал решительный час, и Магдалина родила девочку. Но еще во время родов она потеряла сознание, да так уже и не пришла больше в себя. Силы ее с поразительной быстротой все больше и больше таяли. Несмотря на все старания старого врача спасти ее, она умерла у меня на руках, не успев даже взглянуть на своего ребенка. Проклятие свершилось — она ни разу не видела своего ребенка. Дочь свою я назвал Ядвигой, а Магдалину похоронил в нашем склепе. Гроб ее стоит рядом с гробами моих родителей. В своем завещании я высказал желание, что не хочу быть похороненным в том же склепе, а хочу покоиться в саду под тем старым дубом, где мы с Лукрецией так часто проводили счастливые часы.