Планета бессмертных, стр. 47

Уклод не виноват в том, что Ладжоли оказалась в такой ужасной ситуации; она бы даже поняла, если бы он сердился на нее, относился как к нежеланной чужестранке, которую ему навязали, лишив возможности самому сделать выбор. Однако муж был сама доброта, обращался с женой как с равной и, казалось, всегда радовался ее обществу.

В ответ Ладжоли играла роль, которую ей вдалбливали на протяжении всей подготовки к тому, что ее ожидало. Почтительность. Кротость. Скромность. Образ застенчивой женственности, который больше подошел бы маленькой и хрупкой женщине.

Вот почему, например, она говорила таким притворно высоким голосом. У всех туе-туе голоса низкие – как-никак, они крупные люди с соответствующим облику горлом и голосовыми связками, издающими звуки наподобие контрабаса. Однако брачные посредники решили, что естественный голос туе-туе будет все время напоминать мелким мужчинам (вроде Уклода), что их жены – настоящие «бегемоты», такие сильные, что могут с легкостью причинить своим мужьям серьезные телесные повреждения. Пришлось Ладжоли говорить фальцетом и изображать беспомощность.

– Неужели Уклоду нравится такая манера поведения? – удивилась я.

– Всем мужчинам нравится – так меня учили.

– С какой стати верить тому, чему тебя учили ужасные люди, которые грозятся убить твоих родственников? И тот, кто говорит: «Всем мужчинам нравится это», определенно ошибается, поскольку мужчины переменчивы, и им надоедает все время одно и то же. Я по своему опыту знаю – иногда мужчине в голову может прийти совершенно неожиданная идея: скажем, что принимать некоторые знаки внимания – это проявление слабости, хотя всего два дня назад они ничего против этого не имели. Просто поразительно, но то, что им нравилось вчера, может вызвать их неудовольствие сегодня… И они смотрят на тебя с презрением, точно ты какое-то отвратительное насекомое.

Я почувствовала, что Ладжоли заметно напряглась.

– Уклод не такой.

– Может, он еще не такой. Однако наступит день, когда он будет в скверном настроении безо всякой конкретной причины и, сердито посмотрев на тебя, рявкнет: «Почему, черт побери, ты всегда разговариваешь так неестественно? От тебя с ума можно сойти!» Или, может, он не скажет ничего, просто подумает… но каждое твое слово будет злить его. Не понимая, почему он смотрит на тебя с такой ненавистью, ты спросишь: «Что не так?» – но от звука твоего голоса он лишь содрогнется. И ты не сможешь сделать ничего, чтобы заставить его любить тебя, как прежде, потому что сам звук твоего голоса будет вызывать у него отвращение. Но ты снова и снова станешь пытаться заговорить с ним, чувствуя, что несчастлива, что сходишь с ума, и надеясь, что есть слова, способные все изменить к лучшему, нужно просто найти их. Понимаешь, что делаешь лишь хуже, и все равно не можешь остановиться…

Все это время одной рукой я обнимала Ладжоли за спину, а в другой сжимала ее руку – позиция, лучше всего подходящая для того, чтобы утешить человека, который только что плакал. Теперь она выпустила мою руку, сама обняла меня и притянула к себе; я почувствовала, как моя щека плотно прижалась к ее плечу.

– Весло, мужчины не такие, – мягко сказала она. – Большинство из них стараются вести себя прилично. Тот, который грубо обошелся с тобой и убил твою сестру, – исключение, и ты знаешь это.

– Он был законченный… – прошептала я. – Но хотя он мертв вот уже несколько лет, при одной мысли о нем мне все еще грустно.

– Видимо, он глубоко задел твои чувства. – Ладжоли еле слышно рассмеялась. – Ты заметила, что только что выругалась?

Услышав это, я вздрогнула от ужаса – а потом закричала. Я кричала, и кричала, и кричала… не в силах остановиться.

РУГАТЕЛЬСТВА

Разумеется, в моем родном языке тоже есть ругательства. В нашей литературе – а она у нас самого высокого сорта – всегда сразу можно догадаться, что персонаж:, употребляющий такие словечки, – человек низкого происхождения. Культурные люди никогда не ругаются, не коверкают слов; только некультурные говорят неряшливо и имеют нечеткую дикцию.

Мою мать очень раздражали такие вещи. Если мы с сестрой использовали ругательства или сокращения – просто по небрежности или из вредности, – она бранила нас и говорила, что добрые, умные, хорошенькие девочки не должны так выражаться. Она сама никогда при нас не использовала ругательств – но однажды случайно обмолвилась.

Можете себе представить, как мы с Еэль дразнили ее по этому поводу! Мать горячо возражала – дескать, ничего такого она не говорила.

– Придется вам прочистить уши – раз вы не слышите, что я сказала!

Нас заставили вымыться с ног до головы, а потом выполнить кое-какую нудную домашнюю работу, в чем не было ни малейшей нужды, поскольку все, что связано с уборкой и приготовлением пищи, делали автоматы.

Спустя день-другой мать обмолвилась снова. На этот раз у нас с Еэль хватило ума промолчать; однако мы обменялись понимающими взглядами. Нам вовсе не требовалось прочищать уши; просто матери становилось все труднее следить за языком.

Время от времени, ощущая себя непослушными, умными, хорошенькими девочками, мы и сами использовали ругательства, бросали их прямо в лицо матери, ожидая, что она станет бранить нас. Нам хотелось крикнуть ей в ответ: «Ты сама так говоришь!»

Увы, мать ничего не замечала; или, точнее говоря, ее это больше не заботило. Ее мозг уставал все заметнее и заметнее, и одним из первых признаков этого стало безразличие к тому, как мы говорим.

Когда до нас с сестрой дошло, в чем дело, мы поклялись, что всегда будем выражаться вежливо, точно и правильно, какие бы эмоции нас ни обуревали. Это просто превратилось в суеверие: пока мы не допускаем небрежности в речи, наши мозги не устанут. Вроде как ругательства и коверканье слов – вход, через который дряхлость может проникнуть в наши головы.

День за днем я сохраняла верность своей клятве, не произносила роковых слов и тем самым оставалась в безопасности. Теперь чары разрушились.

А может, это во мне что-то сломалось. Вот почему я кричала – от ужаса.

ЧАСТЬ XVIII

КАК Я НЕНАДОЛГО ПОТЕРЯЛА СОЗНАНИЕ

БЕСПОЛЕЗНАЯ БОРЬБА

Помню, как Ладжоли обнимала меня во мраке. Помню, как я вырывалась с криком. При других обстоятельствах это был бы интересный поединок – он позволил бы выяснить, кто из нас сильнее. Тьма, однако, оказалась решающим фактором – я не ела уже несколько лет, а отсутствие света приостановило процесс фотосинтеза; поэтому я быстро выдохлась, истратив последние запасы энергии.

Первым предостережением стала волна головокружения, настолько сильного, что я резко перестала вырываться. И попыталась сказать: «Прости, Ладжоли», но, по-моему, не сумела вымолвить ни слова. Мышцы ослабели, сознание помутилось.

Я ПРИХОЖУ В СЕБЯ

Когда я очнулась, в каюте уже не было темно. Свет исходил от множества сверкающих палочек, лежащих на моем теле; кто-то расстегнул на мне куртку, положил несколько палочек на грудь, еще больше их засунул в рукава, а остальные разместил по бокам от ног. Там, где они касались меня, ощущалось приятное тепло – примерно как от нагретого солнцем камня.

Я закрыла глаза, наслаждаясь теплом. Этот свет был, конечно, далек от того, который сиял в Башне предков, – там излучение несло в себе целебную энергию, далеко выходя за рамки видимого спектра, – и все же сверкающие палочки обеспечивали достаточно пищи, чтобы я снова почувствовала себя живой… Еще совсем чуть-чуть «подкормлюсь» и смогу встать.

Кто-то сказал:

– Она, кажется, зашевелилась?

Голос принадлежал сержанту Аархусу. Я не могла вспомнить, с кем пошел он, когда Фестина и капитан Капур разошлись в разные стороны. Может, он вообще никуда не уходил, оставался тут, невидимый во мраке, и слышал наш с Ладжоли разговор. Разве не этого следовало ожидать от ревностного работника службы безопасности – затаиться в темноте и скрытно держать нас под наблюдением?