Десница великого мастера, стр. 67
— Я хотел взглянуть, не отец ли это, но меня одолел сон…
Придворные, вспомнив о таком же бесследном исчезновении халифа Аль-Хакима, решили, что Георгий последовал его примеру.
LVII
Глахуна и Вамех целый месяц скитались по Триа-летским лесам. Ночевали они в хижинах пастухов, а иногда в деревне Ицро в заброшенной избушке. Чтобы не выдать себя, они избегали встреч с поселянами.
Однажды утром, лежа в шалаше пастуха, Глахуна Авшанидзе проснулся, услыхав мычание оленя. Ему снилось, что он в Мцхетском дворце. Он повернулся на другой бок и продолжал дремать в полусне.
Олень затрубил вторично. Царь вздрогнул и вскочил на ноги. Разбудил Вамеха, Они взяли с собой Куршай и пошли в том направлении, откуда слышался олений рев.
Ушишараисдзе увидел самца-оленя и пустил в него стрелу, но промахнулся. Глахуна погнался за оленихой, она была львиного цвета и напоминала собой Небиеру.
До полудня охотник и собака гонялись за оленихой, пока наконец, тяжело раненная, она не свалилась на землю. Когда Глахуна подошел к ней, она лежала, согнув передние ноги и, уткнув морду в землю, тяжело дышала. Охотник хотел было добить самку, но она была так прекрасна и беспомощна, что Глахуна опустил оружие. Он подошел к обрыву и позвал Ушишараисдзе, но никто не отозвался. Глахуна влез на дерево, кричал, свистел, но все напрасно.
«Дотащу ее на руках», — подумал он.
Глахуна обхватил зверя и некоторое время тащил его, но вдруг почувствовал сильную боль в животе и упал на землю. Захотел подняться, но уже не мог. Тогда он положил голову на смертельно раненную, но еще теплую свою добычу.
«Смерть пришла», — подумал он.
Вспомнил Шорену и несколько счастливых минут, проведенных с нею в Кветарском замке. Наконец подоспел Вамех, он подхватил царя и понес его в деревню Ицро. Олениху бросили в лесу. Уложив царя в хижине, Ушишараисдзе принялся растирать ему живот, но заметил, что царю от этого становится хуже.
Лицо Георгия покрылось смертельной бледностью, глаза закрылись. Затем щеки его слегка зарумянились, и он открыл глаза.
— Есть кто-нибудь в этом доме, Ушишараисдзе, кроме тебя? — спросил он.
— Никого нет, государь. — Хорошо, Вамех, что, кроме тебя, не будет других свидетелей моей смерти.
— О какой смерти ты изволишь говорить, государь Еще рано тебе умирать…
— Нет, часы мои сочтены, Вамех. Гнев змеиного Георгия настиг меня… Я ухожу из этого мира! А ты, Вамех, расскажи то, о чем я буду говорить,-расскажи всем, кто будет спрашивать обо мне. Расскажи царевичу Баграту, и Звиаду-спасалару, и последнему сапожнику.
Во многом я грешен, Вамех, и как царь и как человек. Был я и храбрым и трусливым. Боролся с кесарем и боялся змей. Был спесивым и любил выпивать.
Если бы азнауры не изменили мне у Басиани, я бы взял в плен кесаря Василия. Грузии я отдал свои отрочество и юность, но грузины звали меня абхазом, а абхазы -лазутчиком карта-линцев, — меня, Багратиона, лаза… Георгий закрыл глаза и немного помолчал. Лицо у него мучительно перекосилось и еще больше подернулось смертельной бледностью.
Потом он снова набрался сил, пришел в себя и продолжал:
— Когда вернешься домой, Вамех, поцелуи Звиада-спасалара и скажи от меня, что он все же был прав в том, что говорил мне об армянах, о греках.
Пожалуй, самая большая моя ошибка состояла в том, что я не оценил его советы… И то правда, что я не пошел по исконным путям, по которым вели наш народ Давид Куропалат и отец мой Баграт. Я даже искал случая заключить союз с сумасбродным халифом Аль-Хакимом и этим испортил отношения с греками…
Вот что скажи Звиаду. чтобы он предостерег сына моего Баграта от неверного пути, чтобы тот искал союза с единокровными и единоверными, чтоб Звиад помогал юному царевичу в борьбе с разнузданными эриста-вами в собирании грузинских земель… А народ…
Но Георгий так ничего и не успел сказать о народе…
Вамех вышел и разыскал в деревне какого-то дьякона. Когда они подошли к избушке, где лежал Георгии, Вамех отстал от дьякона и, прислонившись к столбу хижины, рыдал в темноте, — этот громадный мужчина, Вамех.
Дьякон встал у изголовья умирающего. В одну руку он взял псалтырь, в другую— зажженную восковую свечу и монотонно затянул:
«Господи, владыка души и телес наших, ты рассеял смерть, попрал сатану и даровал нам жизнь на земле. О господи, упокой душу раба твоего (он пропустил имя, так как не знал, над кем читает отходную) в царстве света, в саду цветущем, в покоище твоем, где несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная, — и прегрешения его, содеянные им делом, словом или помышлением, отпусти ему, яко ты еси един бог всеблагой и человеколюбец, ибо несть живущего на земле и не прегрешающего, ибо един ты безгрешен, и истина твоя есть истина вечная, и слово твое истинно»…
В Кутаиси, во время похорон Георгия, был страшный ветер и дождь. Когда разошлись плакальщицы, придворные и ротозеи, старый могильщик сказал молодому:
— И в смерти оказался несчастлив царь Георгий!
LVIII
Горе чреву моему, что породило тебя,
Горе соскам моим, что вскормили тебя,
Горе устам моим, что звали они тебя, но ты
не откликнулся,
Горе очам моим, что оплакивали тебя…
(Из материнского плача)
Здоровье Арсакидзе изо дня в день ухудшалось.
Больной попросил Нону позвать Бодокию. Долго разыскивала его Нона. В полночь пришел Бодокия. Когда он на цыпочках вошел к больному, ему показалось, что Константин спит, Бодокия поцеловал его в лоб. Он приоткрыл глаза и
сказал:
— Возьми из-под изголовья ключи, открой вон тот зеленый сундук, поищи кошелек и принеси сюда.
Бодокия молча исполнил его желание.
— Как видишь, мне уже не понадобится заказывать далматик… Десять золотых отнеси моей матери, в Пхови. Привези ее сюда, скажи, что я немного хвораю и хочу ее видеть… Пять золотых отдай бедной Ноне… Десять золотых отнеси твоим детям-пусть они растут и здравствуют.
Если не они, то хотя бы правнуки их доживут до того времени, когда в Грузии свет одолеет тьму… Поспеши в Пхови… Бодокия еще раз поцеловал больного и, сгорбившись, вышел из комнаты. Нона заметила, что его плечи вздрагивали. Когда она закрывала за ним дверь, слышала, как рыдал он в темноте. Ночь раскинула в саду шалаш из бурки. И в дом Рати послала она своих послов.
Заря не занималась, августовская жара не спадала даже в темноте. Вокруг единственного светильника плясали черные бабочки с расписными крыльями.
Метался больной мастер, и не видел он ни бабочек, ни летучих мышей, которые носились под потолком. Бабочки, обжигаясь о пламя светильника, падали вниз. Но ночь посылала на гибель новые и новые их отряды. Плясали вокруг огня бабочки. Реяли тени в комнате.
Мужественно боролся с тьмой только фазан в долине Цицамури. Оглушенный жаром, Арсакидзе поднял голову. В окне виднелся небосвод — синий, каким бывает в часы затишья Черное море. Звезды светили и мигали во тьме золотыми ресницами.
Нона варила в своей конурке травы, и когда слезы набегали на глаза, она утирала их подолом платья. Скорбела Нона, что не было около больного его матери. Совенок пропищал в ночи. Больной тихим голосом простонал:
— Воды!
Вода стояла тут же, но правой руки у него не было, а левой он не мог пользоваться — мешала рана.
…Он видел, как река стала выступать из берегов — нет, то была не река, а море, синее море! Не резвятся ли в нем золотые рыбки?
На берегу моря показалась лазская деревня, лазский домик и тополя, высокие, до самых небес.
А затем выступили горы, прекрасные пховские горы. С утесов лились водопады… Но никто не хотел дать ему воды! В маленьком дворике с каменной оградой суетилась старушка в черном. Голова ее была покрыта черным платком. В руке она держала нож с черным черенком. Она вонзила нож в горло черной овцы, и оттуда хлынула кровь. Арсакидзе хотел подойти и напиться, но мать не допускала своего любимого Уту.