Десница великого мастера, стр. 40

Почему— то вспомнила про Вардисахар.

— Ты знаешь, на будущей неделе выдаем ее замуж. Арсакидзе поймал испытующий взгляд девушки.

«Знаю обо всем, что произошло между вами когда-то», — вот что вычитал он в ее взгляде. Арсакидзе спросил равнодушно:

— За кого же вы выдаете замуж Вардисахар?

— По приказу царя Георгия выдаем за Фарсмана Перса.

Немного помолчав, дочь эристава добавила:

— Только сегодня утром удалось маме уговорить ее. До сих пор открещивалась, угрожала, что пострижется в монахини или бросится в Арагву.

Константин проводил дочь Колонкелидзе до царского дворца.

— Проведай нас во дворце Хурси, Ута! — сказала Шорена, прощаясь.

Он шел по каштановой аллее. Каждую минуту вставала перед его глазами Шорена. Ее голос, ее дыхание еще оставались в сознании Арсакидзе.

Казалось, она идет рядом с ним, зовет его лазским именем. Вспоминает он свое детство, нежнейшую мать, высокое пховское небо и чистое море Лазистана. Снова слышится издали голос Шорены, снова перед его взором морская синева ее глаз. Непорочен был ее взгляд, сладок, как небесный звон, ее голос.

Да, Шорена достойна того, чтобы полевые маки поклонялись ей, чтобы золотые колосья склоняли головы перед ней и лютые звери ластились у ног самой благостной из дев.

И она вовсе не его молочная сестра. Словно заново родилась эта девушка для него в это прекрасное весеннее утро.

Арсакидзе удивился одному: Вардисахар… за Фарсмана Перса?…

Еще этой весной Фарсмана вызывал верховный судья по какому-то страшному обвинению. И вдруг вопрос о его женитьбе решают вазиры, словно он какой-нибудь знатный эристав. Весь двор занят его свадьбой…

Вероятно, солгала Вардисахар о своем приключении с Глахуной Авшанидзе. Разве во дворце не стало больше придворных дам, что Георгий набросился на бывшую наложницу аланского царя? А может быть, укусил ее Фарсман? Но ведь у старика Фарсмана нет зубов, чтобы укусить так сильно! Однако откуда Вардисахар знает прозвище царя Георгия — «Глахуна Авшанидзе»?

В эту минуту он возненавидел эту женщину. Пожалел о сладких ночах, проведенных с нею под пховским небом, пожалел о первой своей страсти, обращенной к этой бесстыдной блуднице…

(XXXI)

Главный поставщик оказался угрюмым человеком. Он грубо встретил юного зодчего. Лениво пялил он глаза цвета волчьих бобов. Сидел в огромном кресле и морщил беззубый рот. Подозрительно поглядывал на Арсакидзе из-под мохнатых седых бровей. Дышал тяжело, как загнанная лошадь, молча слушал Арсакидзе. Когда лаз окончил доклад, старик поднял голову, рукой подпер щеку и нехотя спросил его:— Значит, лазы и греки подрались из-за чечевичной похлебки?

— Да, — подтвердил Арсакидзе в надежде, что старик улучшит пищу рабам.

— Видимо, чечевичная похлебка очень вкусна, не так ли? — произнес он и провел ладонью по белым усам, скрученным, как свясло для снопов. Затем, не дав гостю ответить, он встал с кресла и с язвительной улыбкой продолжал:— Знай, юноша, сытые рабы не могут создать ничего хорошего. Эти крепости, храмы и дворцы — все построены голодными.

Потом пристально посмотрел на Арсакидзе и спросил:

— Ты ведь сам лаз?

— Да, — подтвердил Арсакидзе.

— А коли лаз, то ты должен знать: если накормить досыта скаковую лошадь, она не победит в скачке, если борзую насытить перед охотой, она не нагонит зайца. На что уж волк, — но даже беременная овца убежит от него, когда он сыт. Запомни, юноша, что, если народ станет сытым, он перестанет и молиться и трудиться, и тогда у нас не будет ни замков, ни храмов, Хи-хи-хи! — захихикал старик, обнажив два хищных клыка.

Арсакидзе стоял перед ним молча. Он торопился, хотел уйти, но не смел двинуться с места. Главный поставщик ухватился рукой за его застежки.

— Ты ведь православный?

— Да, православный, — подтвердил Арсакидзе.

— Так вот что я хочу поведать тебе, юноша! Разве мною выдумано то, о чем я говорил тебе? Господь спаситель наш учил народ тому же. Помнишь, как он пятью хлебами насытил великое множество народа? Сам постился в пустыне и заставлял поститься учеников. Если ты, юноша, православный, ты должен знать и то, что всякий вожак обязан учить народ трем вещам: посту, молитве и труду. Что касается войны, то на войну рабов погонят азнауры… Иди и запомни это…

XXXII

У ворот Светицховели Арсакидзе встретил Бодокию.

— Я тебя ждал, мастер! — сказал каменотес.

— Еще что-нибудь случилось?

— Надо поднять на северную стену камень с орнаментом.

Арсакидзе ускорил шаги. Он понял, о каком камне говорил Бодокия.

На храме Светицховели и по сей день видна модель храма. И как раз под этой моделью установлена орнаментированная плита. На ней изображен крест длиной в три локтя и надпись заглавными буквами:

«Волею божьей обновлена купель сия, по воле Христа, по повелению католикоса Мелхиседека. Помилуй, господи, рабов твоих, четырех каменщиков. Аминь».

Долго капризничал по поводу этой плиты католикос. Трижды отвергал он представленные ему проекты орнаментированного креста. И наконец одобрил четвертый. Вот почему Арсакидзе хотел непременно присутствовать при установлении плиты.

Была уже пятница. А в субботу католикос собирался осмотреть строительство, поэтому мастера торопились.

Каменщики знали о капризах католикоса и не решились доверить рабам ответственную работу.

Они впятером поднялись на помост. Когда плиту подняли на веревке, первым ухватился за нее Бодокия. Развязал петлю, но один 'не одолел камня. Остальные три каменщика стояли в бездействии. Доски на помосте обмокли во время тумана, и нога скользила по ним, поэтому каменщики не могли помочь Бодокии.

Плита покрылась инеем, и рука Бодокии соскользнула с нее. Он подставил грудь. Снова вцепился Бодокия в плиту, но опять оказался не в силах ее удержать.

Тогда Арсакидзе поспешил обхватить плиту. От усилия он весь покраснел. Каменщики потянулись на помощь, но не могли удержаться на скользком помосте. Арсакидзе держал огромную тяжесть. Отпустить руку?

Но тогда плита сбросит Бодокию, да и сама разобьется. Трое каменщиков подхватили, наконец, плиту. Скобами всадили ее на место.

Арсакидзе изменился в лице. Он шатался, стоя на помосте.

Когда его спустили вниз, он свалился на землю, изогнувшись в пояснице, как лук. Царского зодчего уложили на носилки и отнесли домой.

Бедная Нона плакала.

— Не послушался меня, мой господин, говорила я — плохой сон снился мне вчера…

Мелхиседек находился в тот день в Уплисцихе. Георгий послал главного дворецкого проведать больного. Вызвали Фарсмана Перса, но тот сказался больным. Послали скорохода в Уплисцихе, но оказалось, что лекарь Турманидзе уехал накануне в Тмогви.

Две недели Арсакидзе боролся со смертью. Беспомощно металась Нона, Давала больному пить черный настой, сок ревеня и граната, делала ему салат из купены и репы.

Больной не поправлялся. Арсакидзе думал, что при дется ему расстаться с жизнью. Он горевал, что не сумеет закончить постройку Светицховели,

Жизнь его прошла в трудах. Но два-три храма, построенные им в Цхракари и Итвалиси, не могли обессмертить его имя, не были достойны народа, вскормившего и воспитавшего его.

Светицховели, воздвигнутый в сердце Грузии, на видном месте, впитавший в себя дух Грузии, был самым замечательным зданием, построенным юным зодчим. Арсакидзе понимал, что этот храм будет служить делу объединения Грузии, борьбы ее с внешними врагами.

Сколько забот и страданий отдано этому великому творению, и вот смерть преграждает путь его творцу.

Арсакидзе жалел старуху мать, так преданно охранявшую кости отца, погребенные в холодной пховской земле; хотел послать Бодокию в Кветари, но не решался оторвать от работы этого самого опытного и умного каменщика, своего помощника на строительстве храма.

И все же он, мечтал о том, чтобы мать застала его живым; быть может, ее любовь и молитвы вырвут его у Смерти.