Анатомия Комплексов (СИ), стр. 50
Теперь в ее памяти он был выткан из одних достоинств, окружен светом благородства, как Спящая красавица рамкой хрустального гроба. Над его головой сиял нимб святости, и даже бесцеремонность, властность и жестокость влились в его грани и существовали в полной гармонии с мудростью, отвагой, чувством долга, как единое и неделимое целое. Теперь он был идеален. Был…Нет!
Алена резко выпрямилась и вытерла слезы. Хватит. Еще минута и она завоет. Еще час, два и она сойдет с ума. Нет, так нельзя, не надо. Нужно отвлечься, посмотреть вокруг.
Мимо прошуршала легковушка, проурчал КАМАЗ, поднимая столб пыли и обдавая девушку угарным газом. Машин становилось все больше, значит, скоро город.
Она прошла пост ГАИ, свернула на узкую тропку, вьющуюся мимо серого бетонного забора. Завод транспортных трансмиссий. Неужели еще помнит?
Люди. Один, два, потом все больше и больше. Грохот и рев машин, крики, гам и духота, в которой стоял запах раскаленного бетона и металла. Неужели она здесь жила?
Алена растерянно оглядывалась, не узнавая родной город, не понимая, где находится. Ее пихали, отталкивали спешащие граждане. Им не было дела до странной девушки, решившей постоять на их дороге. И она брела дальше, не зная куда, не сопротивляясь течению многоликой толпы, не видя пути.
Мимо пролетел трамвай, гремя колесами.
— Жить надоело? — гаркнул над ухом грубый голос, и ее опять отпихнули в сторону. Девушка вскинула взгляд: худой черноволосый парень зло глянул на нее и побежал дальше.
Ворковская, вздохнув, пошла прочь. Взгляд скользил по серым зданиям, она смотрела в лица прохожих, но не узнавала. Все было чужим и странным. Высотки зданий, усатые троллейбусы, красные тенты с надписью Coca-cola и жуткий гам, закладывающий уши, бьющий в виски: какофония музыки, льющейся из окон проезжающих машин, открытых окон домов, гогот, крики, шум транспорта. И запахи, от которых першило в горле.
Неужели она здесь жила? Считала нормой подобный шум, хамство толпы, сизый дым выхлопов? Это ее Родина? Место, где она выросла и прожила 20 лет? Сюда она стремилась 4 года?
Алена чувствовала себя растерянной и раздавленной. Она не знала куда идти и больше не могла вынести весь этот шум. Он ввинчивался ей в виски, давил обручем голову, перед глазами плыли маски людей, чужих себе, чужих друг другу.
Она зажмурилась, чтоб не видеть разноцветного мельтешения, зажала уши руками, чтоб не слышать какофонию звуков, прикусила губу, чтоб не закричать от тоски и непонимания: неужели они не видят? Неужели они не слышат?
Кто-то толкнул ее, скинул с плеча лямку рюкзака. Она открыла глаза.
— Жизнь прекрасна, — качнул ладонью перед носом взъерошенный юный оптимист. Стайка его товарищей весело засмеялась, окинув девушку критическим взглядом.
Алена отошла, глянула на сумку в своих руках и открыла. Зачем она ее тащит? Что в ней? Сверху лежал моток серебристого провода, она потянула за него и улыбнулась. Сережа. Он, верно, перепутал сумки, отдав Алене свою. Продолговатые коробочки с рядом лэкторов на магнитной ленте, стопка слайдов, разноцветных стеклышек, горошины батареек, диодов и прочей непонятной ерунды и серебристый блин размером с ладонь.
Алена счастливо рассмеялась: Сережка, Сереженька, милый озорной человечек, техник—самоучка, шалопай — энтузиаст, лучшего подарка ты не мог преподнести. Плеер. Маленькое чудо флэтонской техники. Интересно, что хранят твои компашки? Что жаждала услышать твоя душа?
Ворковская сняла с крышки дистанционные пуговки наушников, вдела в уши, проверила наличие диска. Серебристый, разделенный на разноцветные сектора, как торт на кусочки, слайд лежал внутри. Почти такой, как обычный земной CD, только меньше вдвое, а объем записанной информации больше раз в сто. Что же на этом? Она захлопнула крышку, положила большой палец на розовый круг сенсорной кнопки, и окружающий мир перестал давить ее своим шумом. Он исчез, растворился в потоке прекрасной музыки, близкой ей по духу. Ах, Сережка, о чем ты думал, когда слушал это в тиши флэтонских ночей?
Алена стояла посреди тротуара и слушала, глядя перед собой, не обращая внимания на толпы прохожих, не видя их, не ощущая толчки. Кирпичные здания, поток машин, ряд ларьков, кроны редких деревьев — все отдалилось от нее и словно потерялось. Она вслушивалась в слова, внимала звукам музыки, живя на волне песен, звучащих не в ушах — в сердце.
" Мой друг, все приходит с годами, покой и надежность, на круг,
что накоплено нами, шепот речки таежной, на круг, речи верных
подруг, и неверные плечи.
Мой друг, канул день в пустоту, приближается вечер.
Куда катит дней череда? По годам.
Постой, ты не вернешься сюда никогда.
Что есть, все приходит с годами, успех и болезни.
Ты весь в ожидании славы, так подчас бесполезной.
Ты весь в ожидании счастья, а счастье мгновенно.
Для нас это счастье сейчас говорить откровенно
Куда, катит дней череда?
Постой, ты не вернешься сюда, никогда…
Поверь, все приходит с годами,
Намечены сроки потерь, для пылких признаний, большей частью жестоких…"
Алена беззвучно заплакала, даже не замечая этого, а в наушниках уже билась другая песня:
" Когда домой вернусь, открою дверь, рукою стен коснусь
я в темноте. Лишь теперь знаю точно, есть место на Земле,
к которому стремился. Когда домой вернусь в знакомый двор,
цветы роняя, куст качнет листвой мне в укор.
Реветься в руки, и нет разлуки,
есть место на Земле, где ждали даже листья.
Не думал никогда, как обмануть зиму, счастье найти,
но только возвратившись домой, в тысячный раз
пойму, счастье в пути.
Когда домой вернусь на свет в окне, все в доме
наизусть известно мне, как во сне. Это значит, я удачлив,
есть место на Земле, где ждут не изменяя…"
Сережка, как должно быть болела твоя душа, как она рвалась домой. Почему же ты не остался? Ведь ты хотел этого, мечтал.
ГЛАВА 21
Алена давно исчезла из вида, а Сергей все стоял, жмурился под яркими солнечными лучами и вдыхал воздух родины, наслаждаясь ароматом хвои, стараясь, как можно четче запомнить шершавый ствол сосны, плети березовых веток, звуки, наполняющие лесную поляну: от жужжания пчелы до комариного писка. Когда еще доведется побывать здесь? Конечно, он слишком задерживается, но может же человек позволить себе, потратить 20 минут драгоценного времени один раз за 10 лет на единение с природой, на встречу с Родиной?
Сергей улыбнулся, почувствовав себя Штирлицем, как минимум, и тряхнув лохматой шевелюрой, решил, что пора возвращаться, и повернулся. Лучше б он этого не делал, кошмары б ночью не мучили… Прямо перед ним стояли четверо агноликов в земной одежде и с кейсами в руках.
Это было не смешно, это было нелепо. Внушительные фигуры, абсолютно лысые черепа, насуплено-сосредоточенный вид, татуировки на щеках, мэ-гоцо на груди, висящие на золотых цепях, таких внушительных, что подошли бы для Кощеего хрустального ларца и …в джинсах и футболках с дурацкими надписями и рисунками.
Тайклиф, самый молодой, с утонченным лицом интеллигента и ярко-фиолетовыми глазами, в алой футболке, с рожей тассманского дьявола, из детского мультика, показывающего язык. Мэнгриф, вечно хмурый громила под два метра, в нежно-розовой, со скромной надписью на груди: Lov me, и розочкой из люрекса, ближе к подмышке. Вэйнгрин, самый худой и низкорослый, в синей, с зелеными разводами и надписью на всю грудь: MAXIHO. И замыкал ряд кэн Арвидейф в ярко-оранжевой рубашке с кактусами и стручковым перцем.
Сергей не знал, как реагировать: слов не было, а смеяться вроде не по чину. Он собрал все силы, чтоб изобразить серьезное лицо, и попытался проскользнуть мимо, внутрь стартовой платформы.
— Ты остаешься, приказ троуви, — прогудел Арвидейф, преграждая путь.
" Здравствуй, ступор!" — примерно так называлась скульптура, которую невольно изобразил Сергей. Он замер в пути, открыл рот и продекламировал агноликам русский алфавит в урезанном варианте: