Нарцисс в цепях, стр. 99

— Ты знаешь, что такое Больверк? — спросил Ричард.

— Одно из имен Одина. Означает творца зла или работника зла.

Я говорила почти так же тихо, как он.

— Этого ты не можешь знать из одного семестра сравнительного религиоведения в колледже.

— Нет.

У меня зачастил пульс. Больверк — так называют того, кто совершает злые деяния вместо Ульфрика. От хитростей и лжи до убийств.

— Ты спрашивала Верна?

— Да.

Я боялась говорить громко, боялась, что он замолчит. Кажется, я знала, к чему клонится разговор, и боялась спугнуть.

— Джейкоб собирается бросить вызов Сильвии, — сказал Ричард, и голос его окреп. — И он убьет ее. Она умеет драться, но я видел Джейкоба в бою. Ей не выстоять.

— Я его не видела в бою, но думаю, что ты прав.

— Если бы я сделал тебя Больверком...

Он замолчал. Я хотела завопить, чтобы он договорил, но не смела. Я могла только сидеть и стараться не сделать ничего такого, чтобы он передумал. Он начал снова:

— Если бы я сделал тебя Больверком, что бы ты предприняла? — Последние слова он снова сказал тихо, будто не мог сам поверить, что их произнес.

Я выдохнула, заметив только теперь, что задержала дыхание, и попыталась подумать. Подумать, а потом говорить, потому что второй попытки не будет. Я знала Ричарда, и если мои слова не встретят у него одобрения, предложение будет снято, и он, быть может, никогда больше не попросит меня о помощи. Редко когда мне так хотелось говорить и так было страшно это сделать. Я помолилась о мудрости, дипломатичности, искусности.

— Прежде всего тебе надо было бы объявить стае мой новый титул, а потом я бы выбрала помощников. Мне дозволено три: Бауги, Суттунг и Гуунлод.

— Два великана, у которых Больверк обманом выудил мед поэзии, и Гуунлод, дочь великана, которую он для этого соблазнил, — сказал Ричард.

— Да.

Он перевернулся, чтобы посмотреть на меня.

— Ты почти все выходные за последние полгода проводила в Теннеси. Я думал, ты только учишься у Марианны, но ты и ликои изучала?

Я постаралась ответить как можно осторожнее:

— В стае Верна дела идут очень гладко. Он помог мне превратить моих леопардов в настоящий пард.

— Тебе не нужны были Больверк или Гуунлод, чтобы этого добиться. — Взгляд его был очень прям, и я не могла солгать в ответ.

— Я все еще была твоей лупой, хотя и не вервольфом. Самое меньшее, что я могла сделать, — изучить вашу культуру.

Тут он улыбнулся, и улыбка даже дошла до глаз — почти, прогнав выражение потерянности.

— Тебя культура не интересует.

Это меня разозлило:

— А вот и нет, интересует.

Он улыбнулся шире, в глазах заиграл свет, как солнце наполняет небо, выходя из-за края мира.

— Хорошо, тебя интересует культура, но не поэтому ты хотела узнать о Больверке, делателе зла.

Я опустила глаза, несколько смутившись:

— Может быть.

Он коснулся моего лица, повернул его к себе.

— Ты говорила, что не знала про Джейкоба до вашего телефонного разговора.

— Не знала.

— Так зачем ты спрашивала Верна насчет Больверка?

Я посмотрела в эти невозможно карие глаза и сказала правду:

— Потому что ты добр, и честен, и справедлив, и это прекрасные качества для царя, но мир не добр, не честен и не справедлив. Причина, по которой все гладко в стае Верна, по которой все гладко у меня в парде, состоит в том, что и я, и Берн беспощадны, когда это нужно. Я не знаю, сможешь ли ты быть беспощадным, если придется, но думаю, что тебя сломает, если сможешь.

— А если ты будешь беспощадной вместо меня, — сказал он, — у меня внутри тоже что-то сломается. Что-то для меня важное.

Я погладила его волосы, наслаждаясь их густой мягкостью.

— Но не столько сломает, и не так сильно, как если ты будешь делать это сам.

Он медленно кивнул:

— Я знаю, и презираю себя за это.

Наклонившись, я очень нежно поцеловала его в лоб и заговорила, не отрывая губ от его кожи.

— Единственное истинное счастье, Ричард, — это знать, кто ты и что ты, и жить в мире с этим знанием.

Он обвил меня рукой, прижал к себе и сказал прямо в ямку у меня на горле:

— И ты живешь в мире с собой, какая ты есть?

— Я над этим работаю.

Он поцеловал меня в горло, очень осторожно.

— Я тоже.

Я отодвинулась, чтобы видеть его лицо, и его рука вошла в мои волосы, притянула меня к нему. Мы поцеловались сперва осторожно, потом сильнее, губы Ричарда, его язык, его рот зашевелились. Я взяла его лицо в ладони и поцеловала его — впилась поцелуем. Когда я, запыхавшись, отодвинулась, он уже перевернулся и лежал на спине, нагой. При виде выражения моего лица он рассмеялся и притянул меня к себе. Я потеряла сорок пунктов ай-кью и способность рассуждать, когда он развязал на мне халат и я провела руками по длинной линии его тела.

У меня только хватило самообладания сказать:

— Не здесь. У нас публика в гостиной.

Он запустил руку под зеленый атлас лифчика, на спину, притянул меня к себе.

— В этом доме нет места, где они бы нас не услышали и не унюхали.

Я отодвинулась — он не успел меня поцеловать.

— Ну, Ричард, это страшно подняло мне настроение!

Он приподнялся на локте:

— Можем перейти в спальню, если хочешь, но никого мы этим не обманем.

Мне это не понравилось, что явно отразилось у меня на лице, потому что Ричард вытащил руку из-под лифчика и спросил:

— Хочешь прекратить?

Мы еще на самом деле не начали, но я его поняла. Я поглядела в карюю глубину его глаз, провела взглядом по линии скулы, по волосам, упавшим вокруг плеч, сверкающим в свете утра, играющим золотом и медью, по выпуклости мускулистой груди, по соскам, уже темным и твердым, по плоской линии живота с темной тоненькой полоской от пупка до... там кожа была темнее, сочнее, просто нюхом можно было учуять кровь, наполняющую его твердостью. Он был зрелым, как нечто наполненное, готовое взорваться и ожить. Я хотела его коснуться, сжать — о, нежно-нежно!

Лежа на полу, держа руки при себе, я сказала сквозь бьющийся в горле пульс:

— Нет, не хочу.

Его глаза наполнились той жаркой тьмой, какая бывает у мужчин, когда они знают, что сейчас будет. Голос его зазвучал на такой низкой ноте, какая бывает у них, когда возбуждение становится почти невыносимым:

— Здесь или в спальне?

Я сумела оторвать от него взгляд и посмотреть сквозь дверь в гостиную. Нет, мне нужно больше уединения. Пусть они нас слышат, пусть чуют, но хотя бы не видят. Может быть, это лишь иллюзия, но если ничего другого нет, иногда и иллюзия сойдет.

— В спальне.

— Правильный выбор, — сказал он, встал на колени и взял меня за руку, так что, когда он поднялся на ноги, то почти поднял меня. Движение было необычным, и я упала на него. Разницы в росте хватило, чтобы моя рука оказалась у него на бедре, очень близко к еще кое-чему. Меня даже смутило, как мне хочется его потрогать, подержать. Я стала отодвигаться, потому что уже готова была утратить весь декорум и ухватить его прямо тут, в кухне. И вряд ли, если бы я это сделала, мы добрались бы до спальни. А я хотела, чтобы между нами и всеми прочими была дверь.

Он обнял меня за талию и поднял в воздух, наши лица оказались вровень. Я только не знала, куда девать ноги. Будь я уверена, что он не воспользуется кухонным столом, я бы обняла его ими, но я ни себе, ни ему настолько не доверяла. Он взял меня руками под ягодицы, моя голова оказалась чуть над его головой, и я обмякла в его руках, почти как в свинге. Я ощущала его, прижатого к себе, твердого и уверенного, но какой-то все же был в этом декорум, которого не было бы, оседлай я его прямо сейчас. Ричард направился к двери, неся меня, и глаза его так пристально на меня смотрели, что он чуть не споткнулся о кресло. Я засмеялась, но он снова посмотрел на меня, и в темных этих глазах был голод. Я лишилась дара речи и могла только смотреть в его глаза, пока он нес меня в спальню.

Глава 37

В спальне было пусто. Ричард ногой захлопнул за нами дверь. Я не помню, был кто в гостиной или нет. Ничего не помню, только глаза Ричарда. Может, вообще никого нигде не было.