Бесконечный тупик, стр. 51
И так далее в том же пародийном ключе. Возмущённый Франк совершенно справедливо высмеял построения Разумника:
«Позволительно усомниться в реальности подобной невиданной социальной группы (иронизирует Франк по поводу разумниковской „интеллигенции“. – О.), которая почему-то именно полтораста лет тому назад родилась для борьбы с вековечным злом человеческой жизни – узостью, посредственностью и безличностью. Позволительно утверждать, что такой группы никогда не существовало и существовать не может – по той простой причине, что не только подлинное обладание оригинальностью и развитой индивидуальностью, но даже действительное понимание этих ценностей и вкус к ним могут быть присущи лишь отдельным личностям и никогда не могут составлять монополии какой-либо социальной группы».
Далее Франк также совершенно справедливо пишет, что Разумник объединяет под понятием «интеллигенции» принципиально разные вещи. С одной стороны, «чисто идеальное собирательное понятие совокупности лиц, обладающих оригинальным духовным складом» (иными словами, Франк ведёт речь о «цвете нации», «элите»). А с другой стороны, Разумник называет интеллигенцией «действительную социальную группу, народившуюся лишь в 60-х годах, очень сплочённую и психологически весьма однородную группу отщепенцев и политических радикалов». Для этой группы, замечает Франк, характерно как раз крайне враждебное отношение к индивидуальности, творческим личностям, то есть именно к интеллигенции в первом смысле этого слова.
Разумеется, Франк прав. И спорить тут вроде бы не о чем. Но… Всё же Пушкин переписывался с Пестелем, а Достоевский был петрашевцем. И всё-таки сам Семён Людвигович Франк начал свою философскую карьеру с марксистской пропаганды и написания антиправительственных агиток, за что и был исключен из Московского университета и выслан за границу. Нет, тут замес покрепче будет!
В результате петровских преобразований Россия к середине ХVIII века превратилась в полузависимое государство. Внутри страны возникла мощная космополитическая номенклатура, которая постоянно вмешивала Россию в европейский «гроссполитик». Между крупнейшими европейскими государствами постоянно шла борьба за Россию: кому воевать Россией против того или иного врага. Только из-за внутриевропейских раздоров наше государство могло хоть как-то держаться на плаву и невольно, просто из-за благоприятной геополитической обстановки (польский и османский буфер), извлекать для себя определённые выгоды. По сути Англия, Франция, Австрия и Пруссия формировали в угодном для себя виде внешнюю политику России. А для этого они волей или неволей самым активным образом вмешивались во внутреннюю жизнь восточного соседа. (Ярчайший и простейший пример: убийство Павла I, когда англичане, чтобы предотвратить войну с Россией и направить её армии против Франции, поддержали некоторую аристократическую фракцию и фактически организовали заговор против царя.) Вмешиваясь же СТОЛЬ ГЛУБОКО во внутренние дела, иностранцы, естественно, вмешивались и в культурную жизнь государства. Примитивного государства. В культурном отношении Россия ХVIII века не существовала, а культура в России ХVIII века существовала лишь в той степени, в какой это было необходимо для существования этого странного государства в качестве используемого фактора европейской политики.
Второй мощной силой в российском государстве была национальная аристократическая оппозиция (как это и явствует из того же убийства Павла I). Оппозиция неоднородная, не вполне оформленная, находящаяся с монархической властью в сложных и часто парадоксальных отношениях и, наконец, теснейшим образом связанная с первой силой (наглядный пример – роль польской шляхты).
Верховная власть в России была очень чутка к любым колебаниям, очень, так сказать, «нервна», напряжена. Там вовсе не было тяжеловесной монотонной устойчивости. (XVIII век – калейдоскоп дворцовых переворотов, а ХIХ – вообще «ничего не понятно». Ведь вот до сих пор гадают: умер ли Александр I или легенда о Фёдоре Кузьмиче верна? О французской монархии ХIV века больше известно.) В такой атмосфере, постоянно насыщенной электричеством идеологии, любое резкое движение вызывало треск разрядов. Достаточно было показать палец, чтобы это воспринималось как политическая демонстрация, и не только воспринималось, но и явилось, и повлекло… И, конечно, неверно, что «только в одной литературе горел огонь, насильно погашенный в серой и слякотной общественной жизни». Точнее будет сказать, что даже в литературе горел огонь идеологической конфронтации (107). Литература русская и зародилась и «была нужна» именно как второстепенный, но важный компонент политической борьбы в верхних эшелонах власти и, шире, как компонент идеологических манипуляций в России со стороны более культурных государств. То есть русской интеллигенции в первом значении этого слова – культурной элите – была уготована роль интеллигенции во втором значении, роль низших исполнителей в различных кланах фрондирующей аристократии и роль наёмных пропагандистов иностранных держав. Но из-за таланта русские вырвались за рамки, дали выход с миллионнократным избытком. Вместо Демьяна Бедного – Пушкин. Но в корне Пушкин-то был задуман как Демьян Бедный.
Разумник же – это удачная попытка осмысления хотя и небольшой, но дьявольски сложной, «хитрой» отечественной мысли с точки зрения рядового исполнителя. Как ему все это снизу, с пятидесятисантиметровой колоколенки представляется. А представляется-то всё, естественно, так, что для него интеллигенты-нигилисты и являются интеллигенцией-элитой – свободной, самодостаточной силой, произвольно, только по собственному усмотрению, из-за «невыносимо тяжелых условий» выполняющей роль интеллигенции второго типа. В нормальных условиях Желябов стал бы гениальным писателем. Но такова дикость русской жизни: интеллигенты, писатели и художники, вынуждены кидать бомбы и подкладывать мины. Это крест, подвиг, по крайней мере вполне сопоставимый с подвигом Иисуса Христа. Соответственно, те из настоящих писателей и художников, кто отрекается от борьбы, являются пособниками тёмных сил и превращаются в интеллигенцию во втором смысле, но со знаком минус – в мещанство. Если Желябов это несостоявшийся писатель, то Достоевский – несостоявшийся палач. Эта мысль не закончена Разумником, но вполне логична и договорена Михайловским или, например, Горьким… Иванов-Разумник делал всё это невольно. Всё-таки по его судьбе видно, что он был более Иванов, чем Разумник. Что верно и для всего уродливого сословия, представителем которого он являлся.
43
Примечание к №8
(о Судейкине и Дегаеве) кстати, первому тогда было 33 года, а второму – 26 лет
Интересно. Порфирия Петровича часто представляют человеком пожилого возраста, почти стариком. А ведь у Достоевского ясно сказано: «едва ли тридцатипятилетний Порфирий Петрович». (При этом следует учесть, что Достоевский из-за поздней любви постоянно лет на 8-10 завышал возраст молодых людей в своих романах, так что Порфирию Петровичу было в воображении автора лет 25-30.)
44
Примечание к №8
приводящей к удивительной, неслыханной свободе материализации всего чего угодно
Россия это страна, где всё сбывается, где причина и следствие поменялись местами. Вы открыли зонтик, и поэтому хлынул ливень. (47) Из-за этого запад виноват перед нами. Там шутили, а у нас пронёсся самум. Вопрос об ответственности мыслителя наиболее драматичен в самой безответственной стране – в России. Если бы такой мнимой, выдуманной страны не было, может быть, Запад был бы свободен. А так он находится в положении бальзаковского студента, от слова которого зависит жизнь китайского мандарина (притча, очень нравившаяся Достоевскому). В России так и есть. На Западе кто-то подумал, а у нас стали резать. Россия это осуществление Запада. (48) Кто-то сказал: Америка – материальный полигон Запада, а Россия – духовный.