Бесконечный тупик, стр. 274
И далее Достоевский как дважды два доказывает, что заметка Касторского есть грубая имитация лексики священнослужителя. Слишком густо идут архаичные обороты, много нарочито малограмотных выражений, для современного священника неправдоподобных, и т. д. Всё подробно объясняется. Тягуче, логично. Юридический ум. И в конце заключительный укус. Федор Михайлович «недоумевает», как это, ругая редактора «Дневника писателя», автор заметки в противоположность ему хвалит не себя, а г-на Лескова.
Замечу, что по сути в полемике прав всё-таки Лесков. Но это переодевание… И у Достоевского, и у Лескова. При чём здесь христианство? Это элита, захваченная порождением нового мира. Люди, научившиеся говорить, но ещё не умеющие говорить. Тут явно видна серьёзная ошибка слишком долго промолчавшей культуры – её ХИТРОУМИЕ. Избыточность. Достоевскому сказали: статью написал Лесков. Он нафантазировал «разоблачение» на 14-ти страницах. Почему в свою очередь и Лескову потребовалась злорадная мистификация? Сейчас, через 100 с лишним лет, видно – «хотелось». Хотелось безумного словоговорения революционной макулатуры, Государственной Думы, бесконечных судебных процессов. Хотелось, в конце концов, Крыленко и Вышинского. Побольше серьёзности. Больше, еще больше. Чтобы от слова – жизнь и смерть зависела. Чтобы кончалось смертным приговором. А чем дальше, тем зависело меньше, и уже просто были подхвачены люди, всё общество словесным вихрем и низвергнуто в пропасть. И ведь не под реквием – петрушкиным фарсом всё кончилось. Дебильным апломбом последнего семинариста.
766
Примечание к №726
«Иногда во тьме ночной приносят длинную гармошку»
(Н.Заболоцкий)
В гармошке самой по себе есть нечто идиотское. Идиотски «диалектическое». Гармошка большая и вдруг раз – и маленькая. «Энциклопедия философских наук». Книгу развернул – а тут целая вселенная. Гегелевские термины: «развёртка» и «свёртывание».
767
Примечание к №726
В его (А.Платонова) произведениях происходит не просто разложение литературной формы и языка, но и распадение способа осмысления мира.
Русской литературе был свойствен анимализм. Стремление взглянуть на мир, например, глазами крестьянина. Предполагалось, что это более «реально», более «подлинно», чем взгляд на мир образованного человека. «Реально», то есть материально, механистично. Но механицизм это вид сюрреализма. Кубизм, абстракционизм. Платонов действительно взглянул на мир глазами крестьянина (а не наряженного крестьянином Тургенева или Толстого). Но это распад, чернила, проволочный станок. Нечто гораздо менее человеческое. А можно бусинкой беличьего глаза и фасетчатым глазом кузнечика посмотреть. Но ведь это ненависть к литературе, неуважение к слову. В самом «реализме» таится неуважение.
Провиденциально, что удача русского реализма совпала с демонтажем мира. (777)
768
Примечание к №591
«Несомненно, что он себя считал и чувствовал выше всех окружающих людей, выше России и Церкви» (В.Розанов)
Или Розанов сказал о Соловьеве уже совсем прямо:
«Пошлое – побежавшее по улицам прозвище его „Антихристом“, „красивым брюнетом – Антихристом“, не так пошло … Мне брезжится, что тут есть настоящая НОУМЕНАЛЬНАЯ истина, настоящая отгадка дела: в Соловьёва попал (при рождении, в начатии) какой-то осколочек настоящего „противника Христа“, не „пострадавшего за человека“, не „пришедшего грешные спасти“, а вот готового всё человечество принести в жертву себе, всеми народами, всеми церквами „поиграть как шашечками“ для великолепного фейерверка, в бенгальских огнях которого высветилось бы „одно МОЁ лицо“, единственно МОЁ и до скончания веков моё, моё».
Но не попал ли «осколочек Антихриста» в душу каждого русского? Не есть ли мечта и тайное желание его стать «Великим Магистром» и «поиграть в шашечки»? Ведь природа русского артистическая, Розанов об этом писал. И Розанов же писал о «нечеловеческой природе актёра»:
"Актёр – страшный человек, страшное существо. Актёра никто не знает, и он сам себя не знает … и почти хочется сказать: когда Бог сотворял человека, то ненавидящий и смеявшийся над Ним дьявол в одном месте «массы», из которой Бог лепил Своё «подобие и образ», ткнул пальцем, оставил дыру, не заполненную ничем. А Бог, не заметив, замешал и эту «дыру» в состав человека, и вот из неё и от неё в человечестве и получились «актёры», «пустые человеки», которым нужно, до ада и нетерпения, в кого– нибудь «воплощаться», «быть кем-то», древним, новым, Иваном Ивановичем, Агамемноном, но ни в коем случае НЕ СОБОЙ, НЕ ПРЕЖНИМ, НЕ УРОЖДЁННЫМ … У НАСТОЯЩЕГО актера искусство убило всё … И у других «талантов» или «призваний» искусство и наука отнимают многое, поглощают многое; но, в сущности, поглощают только досуг, ум, мысль. У актёра же, ужасно выговорить, – поглощено само ЛИЦО, ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ. У него «искусством отнята душа, и вне искусства он… без души!»
Но есть шанс. Шанс Соловьёва, даже частично осуществлённый. Это «сыграть в шашечки» вполне сознательно. Сыграть актёра, сыграть самого себя. Обмануть судьбу невозможно. Знать судьбу нельзя. Но возможно её угадать. Отчасти догадываться о ней. Душа вечно и страшно летит по силовым линиям программ: животной, человеческой, половой, расовой, духовной. И их поля швыряют человека из одного жизненного канала в другой, по рукавам, ответвлениям и тупикам. Но сеть не так проста, и есть возможность догадки.
Розанов своей судьбой (духовной) дал модель «русской судьбы», почти со всеми её ответвлениями. Мысль его, громадная, ударилась о преграду реальности и просыпалась мириадой летящих мыслей, всё более и более дробящихся, превращающихся в реальность. Создав совершенную модель космоса, природы, человеческой истории и индивида, он её ещё и обернул мясом, изнанкой, реальностью. Дальше, «вширь» развивать его нельзя. Но можно, ещё можно вглубь, в «практику». Он не мог видимо чувствовать космичность мира, то есть его глубокую аналогичность, соразмерность. Не в том или ином сегменте реальности, а ВООБЩЕ. И поэтому сказал:
«Как ни поразительно, я около сорока лет прожил „случайно в каждый миг“, это была сорокалетняя цепь случайностей и непредвиденностей; я „случайно“ женился, „случайно“ влюблялся, „случайно“ попал в консервативное течение литературы, кто-то (Мережковские) – пришли и взяли меня в „Мир Искусства“ и в „Новый Путь“, где я участвовал для себя „случайно“ (т. е. в цепи фактов внутренней жизни „ещё вчера не предвидел“ и „накануне не искал“)».
Но это так являлось ему. И не могло являться иначе. Нам же, знающим его судьбу (по крайней мере безусловно знающим по сравнению с его собственным вот-знанием в тот или иной момент), и прочитавшим его произведения, видно, что ничего случайного в его жизни нет. Да, он «случайно» написал в 90-х годах небольшую заметку «Что иногда значит „научно объяснить“ явление», где критиковал позитивистские воззрения на предсмертный опыт, опыт, для физиолога совершенно неуловимый, так как физиолог видит в утопленнике с залитой водой глоткой или в умирающем на койке, в холодном поту, лишь сломавшуюся машину. Но вот через четверть века Розанов умирает и надиктовывает дочери предсмертные листья:
«Для физиолога важно ощущение так называемого внутреннего мозгового удара тела. Вот оно: тело покрывается каким-то страшным выпотом, который нельзя иначе сравнить ни с чем, как с мёртвой водой».
Уходя, Розанов напоследок, «раз уж есть такая возможность», посмотрел на покидаемый им мир извне, с точки зрения умирающего. О которой он, в свою очередь, случайно написал живым. Но жизнь его выгибается железной однозначной дугой, так что то, что было, то должно было быть, и всё, что должно было быть, то было. Розанов чувствовал, удивительно чувствовал сам рок, сам фатум. Его постоянное присутствие. Но частность, но конкретные приёмы – это не могло при общем масштабе задания не остаться за пределами интуиции.