Огненная лилия, стр. 37

— Волк… — прошептала она, погружаясь в сон. В полудреме она чувствовала, как он ласково гладит рукой ее разметавшиеся по подушке длинные волосы.

Проснувшись утром, Онор в тревоге протянула руку, ища Волка. Пустота рядом заставила ее окончательно открыть глаза и вскочить. Она тут же ощутила облегчение. Волк уже поднялся и сидел в двух шагах от нее. Он поглядывал на нее искоса, словно ожидая, как она отреагирует на происшедшее. В его глазах застыло выражение недоверия. Уж слишком неожиданны были поступки Онор. Но Онор чувствовала только, как каждый уголок ее сердца затрепетал от любви и нежности. Она встала и босиком подбежала к вождю. Ее руки обхватили его шею.

— Твой корабль скоро отплывет, — спокойно заметил индеец. Онор вздрогнула. Со свойственным ей легкомыслием она и думать забыла о возвращении. Инстинктивно она прижалась к Волку. Вождь не отстранил ее, но и не шевельнулся.

— Я ухожу к своему племени. Прощай, Тигровая Лилия.

— А я? Ты покидаешь меня? О нет, Волк!

Он серьезно посмотрел на нее.

— Лилия! Скажи, чего ты хочешь от меня. Мои уши открыты, но ты молчишь. Чего ты добилась? Ты научила меня любить белую женщину, заставила отвернуться от гуронских девушек и придти к тебе. Хорошо. Я люблю тебя такой, какая ты есть. Но ты не из нашего народа. Наши женщины кротки, покорны и терпеливы, а ты вспыльчива и непослушна. Ты не можешь быть моей женой, Лилия. Я закрою глаза на твой нрав, но ты не станешь жить в моем вигваме, готовить мне еду и слушаться меня. Ты не сможешь и не захочешь.

Твоя родина там, — он махнул рукой. — Там твой народ. Он ждет свою дочь.

Ты не можешь любить мою землю, ты не примешь нас и наши обычаи. Я сознаю, что бледнолицые люди не такие, как мы. У вас другие боги. И белые скво всегда будут отворачиваться, когда воин снимает скальп. Гуроны, случалось, заставляли бледнолицых пленниц жить в своих вигвамах. Но их руки не приспособлены для работы. Они не могут трудиться, как гуронские женщины. Я не отвергаю тебя, Лилия. Пойми. Как бы ты не хотела, ты не превратишься в гуронскую скво. Ты прекрасна, и я люблю тебя, но тебе нужно возвращаться к своему народу.

В голосе индейца звучала легкая укоризна, и Онор немедленно вспылила.

— В чем ты меня винишь? Что я не пойду жить в твой вигвам? А разве ты пойдешь со мной? Что ответишь, если я скажу: забудь свое племя, останься со мной, прими мои обычаи, сожги свои перья, выбрось свой томагавк, и едем в Европу начинать новую жизнь! Нет? Конечно, я не сомневалась. Нелепо требовать от меня взять в руки мотыгу.

Волк терпеливо дождался, пока она замолчала.

— Я не прошу тебя об этом. Ты не услышала моих слов, Тигровая Лилия…

Твой народ — это твой народ, гуроны для тебя чужие. Я не всегда могу понять тебя, но я вижу, что ты умна, прекрасна и еще в тебе есть то, чего нет ни у бледнолицых, ни у краснокожих скво. В тебе есть удивительная жизненная сила полевого цветка.

— Сила? — она пожала плечами.

— Да. Ты не знаешь страха. Настоящего. Ты никогда не боялась своих слабостей и никогда не боялась неизвестного. То, что ты испытывала — не страх. Когда лиса бежит от охотника — это не страх, звери не трусливы. Я только воин. Я не могу объяснить тебе все, что чувствую, но я знаю. А теперь прощай!

Он разжал ее руки, обвившиеся вокруг его шеи, и величественной походкой направился прочь. Онор побрела вслед за ним. Он решительно спрыгнул в свою пирогу.

Онор догадывалась, что ему легче было бы вновь вытерпеть издевательства дикарей, чем вот так расстаться с ней. Но он принял решение, и ей нечего было возразить. Ее сердце протестовало против его ухода. Она беспомощно смотрела, как индеец перерезал канат, которым была привязана его лодка.

— Прощай, Волк. Будь счастлив, — сказала она дрожащим голосом. Он уже держал в руках весло.

— Я все же хочу надеяться увидеть тебя вновь. Может, когда-нибудь, пусть через много лет… — произнес он мягко. Больше он ничего не сказал.

Несколько взмахов весел отнесли пирогу прочь. Онор видела, как он, добравшись до берега, выпрыгнул из лодки и скрылся в лесу. Она научила его любить, но не сломила. Просьбы, мольбы и слезы были чужды ему. Без единого слова упрека или жалобы он вернулся к своему племени, сильный, свободный и непокоренный. Онор знала, что бессильна что-либо изменить. Он не умел сдаваться, его любовь не похожа на любовь белых. И все-таки, все-таки, он всегда будет любить ее, она знала это. И вызывающе глядя в голубую даль, Онор крикнула капитану:

— Отплываем!

Она докажет себе, что не слабее краснокожих. Она сумеет унести с собой свою боль и скрыть ее. Она будет жить, как раньше, свободная дочь своего народа, но клянется перед собой пронести через свою жизнь непоколебимую любовь к одинокому гордому вождю далекого племени. Она клянется себе в этом!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Париж

Спустя три недели дорожная карета уже мчала Онор-Мари в Париж. Мимо летели пыльные постройки, однообразные осенние пейзажи, и в опустевшей душе Онор тоже была осень, осень, лишенная жизни, лишенная красок. Желтые листья медленно падали на пожухшую траву, и Онор равнодушно следила за их последним полетом. «Нужно все начинать сначала, — повторяла она себе. — Нужно все начинать сначала.»

Скоро она въехала в ворота Парижа. Ее парижский дом, не изменившись ни капли, стоял мрачный и темный. В палисаднике цвели осенние астры, синие и розовые, неожиданно яркие в этом пожелтевшем мире. Она постучала. На стук вышла экономка.

— О, мадам баронесса! Вам следовало предупредить о приезде. Конечно, у нас все готово, но мы бы хоть сняли чехлы с мебели.

С невыразимой горечью Онор осознала, что никто здесь не обеспокоен ее исчезновением. Она полгода провела неизвестно где, и никто не спросил себя, где она, что с ней. Жизнь шла своим чередом. Она спросила:

— Кто выплачивал вам жалование все это время?

— Господин Шермон.

Это был ее управляющий. Она пожала плечами. Что ж, все к лучшему; она ожидала увидеть разоренный, всеми брошенный дом, а нашла уютный и ухоженный.

— Прекрасно, — сказала она своим прежним тоном Госпожи. — Я довольна вами, мадам Вениз. Я… прибавлю вам жалование.

Она рассеяно поднялась по лестнице, с трудом вспоминая детали обстановки. Итак, она дома. Она дома.

Онор начала с визита к управляющему. Ее ждал аналогичный прием — легкое удивление, не больше.

— Вы, должно быть, получили мое письмо, господин Шермон? — спросила она. Тот развел руками.

— К сожалению, нет, баронесса. Я не имел от вас никаких известий.

Ровным счетом никаких.

Она пыталась понять его, но ей с трудом это удавалось.

— Как же случилось, что никто не пытался разыскать меня? — она чувствовала, что гнев закипает в ней, и она скоро начнет выпускать пар, как дракон. — Или вы рассчитывали, что будете жить безбедно за мой счет, даже если меня давно нет в живых?

— Вы не правы, баронесса, — осторожно заметил управляющий, — мы все очень беспокоились, но никто не имел ни малейшего понятия, какие у вас планы. Однако мы все считали своим долгом вести все дела, как раньше, в ожидании вашего возвращения.

Она усмехнулась.

— И много вы присвоили за это время, Шермон? Наверное, разорили меня до нитки?

— Что вы, мадам? Можете просмотреть мои бумаги. Если я что и истратил…гм…на свои нужды, это никоим образом не отразилось на вашем благосостоянии. Вы слишком богаты, мадам, чтобы за полгода с небольшим вас можно было полностью разорить, — он с поклоном протянул ей толстую папку.

Она отвела его руку.

— Не теперь, Шермон. Но я непременно проверю, — обещала она.

Итак, никому не было до нее дела. Она упрямо сжала губы. Что ж, все к лучшему. Она все так же богата. А то что служащие не заметили ее отсутствия — пусть их. Она должна быть выше этого.