Великолепная пятерка, стр. 54
— Уже второй раз у него из отдела сбегает человек?
— Видимо, так.
— И что с того?
— Должно быть нечто особенное в таком человеке, раз у него из-под носа дважды сбегают ответственные сотрудники, да еще с кучей денег...
— Что ты имеешь в виду — особенное?
— Дарчиев мог закрывать глаза на подготовку побега в обмен на процент с уведенной суммы.
— Интересная версия. А почему его не уволили после первого побега? Почему его оставили в той же должности?
— Я и говорю — особенный человек.
— Который, вполне вероятно, тайно поддерживает контакт с Романовым... Будем брать его под колпак?
— А кто этим будет заниматься?
— Правильно, — согласилась Морозова. — Заниматься этим некому. Или мы слушаем телефон Романова — а он должен позвонить и попытаться найти свою жену, или мы беремся за Дарчиева... Что это нам даст — непонятно. По-моему, так.
— Твоя тактика — пассивная, — заявил Монгол. — Сидеть и ждать звонка Романова... А вдруг он плюнул на жену и укатил давным-давно в Америку? Купил новые документы, и как это обычно делается — с тремя пересадками... Долго тогда Дровосек и Карабас будут там сидеть. Нужно действовать, нужно искать какие-то подходы...
— Ты хочешь искать подходы к Романову через его бывшего начальника.
— Мне кажется, в этом есть перспектива.
— Ради бога. Только заниматься этим ты будешь один.
— Я постараюсь справиться. Мне только для начала понадобится твоя помощь...
— Моя? В чем же?
— Я хочу поговорить с Консультантом.
— Ух ты... А кто же это тебе даст с ним поговорить?
— Ты. Ты попросишь Шефа, Шеф устроит мой разговор с Консультантом. Шефу, в конце концов, это нужно даже больше, чем нам с тобой.
— Я не знаю, что ему нужно больше — вернуть Лавровского или сохранить Консультанта.
— У тебя появился случай это узнать...
Борис Романов: день рождения
Борис проснулся перед рассветом — проснулся резко, как будто его окатили ледяной водой с ног до головы. Он смотрел в потолок и не понимал, где находится. Это его пугало. Однако внутри его жило еще и ощущение какой-то важной свершившейся перемены, перемены к лучшему. Борис, правда, не мог вспомнить, в чем именно заключалась эта перемена. Так, в состоянии полуиспуга, полувоспоминания, он пролежал несколько секунд, потом осторожно повернул голову вправо — свернувшись калачиком, рядом с ним лежала, накрывшись курткой, Олеська. Дочь тихонько посвистывала носом во сне. Борис вспомнил. Затем он чуть-чуть приподнял голову, увидел чуть посветлевшее небо в проеме окна без штор и вспомнил все, вплоть до Парамоныча, до вывешенного за окно пакета с едой и собственного замечания насчет тараканов.
При всем том нагромождении ошибок, нелепостей и неудачных совпадений, которые Борису пришлось заново осознать, ему стало легче — он вспомнил свое место во времени и пространстве, вспомнил, на каком этапе своего долгого пути он находится. Ему стало легче, потому что мосты были сожжены, а стало быть, пришел конец сомнениям и путь возможен был лишь один — вперед...
С этим чувством облегчения он и уснул. А проснулся уже от настойчивого прикосновения дочери к своему плечу.
— С днем рождения, папа.
— О господи...
Вот это у него совершенно вылетело из головы. Вот этому он совершенно не придавал значения. В смысле, эта дата годилась лишь для того, чтобы запудрить мозги Дарчиеву и подкрепить общую уверенность в том, что за день до собственного дня рождения человек не может никуда исчезнуть, тем более уже наприглашав гостей...
Между тем, вне зависимости от слов и действий Бориса, этот день наступил, и ему приходилось теперь мириться с тем, что день рождения он встречал в облезлой квартире, которая годилась скорее на слом, чем на продажу, в положении беглеца от своих бывших работодателей, с минимальной суммой денег в кармане... В день рождения Борис проснулся одетым, лежа на кровати с продавленным матрасом и без простыни, и одной из неотступно следовавших за ним с утра мыслей была мысль о жене, находящейся в руках Службы безопасности «Рослава».
Мило начиналось четвертое десятилетие в жизни Бориса Романова, ничего не скажешь.
— Я тут приготовила кое-что, — сказала Олеська, пытаясь навести порядок в собственных спутавшихся волосах. — Что можно было приготовить. Нашла какую-то кастрюлю и пару стаканов...
В этой самой кастрюле на бледно-синем огне газовой плиты они вскипятили воду и залили ею пакетики с чаем. На пару Олеська кое-как разогрела вчерашние бутерброды, состряпанные на скорую руку Парамонычем.
— Извини, но подарок остался в Москве, — призналась Олеська. — Если бы ты меня предупредил заранее...
— Я не расстраиваюсь, — сказал Борис, расправляясь с ветчиной.
— Зато я расстраиваюсь, потому что я лично этот подарок делала, своими собственными руками. И мне жалко бросать его, если он пропадет... Или если его подберут эти, как их... Ты говорил... Лбы из Службы безопасности, вот.
— Что за подарок, если не секрет?
— Твой бюст.
— Что?!
— Твой бюст. Ну знаешь, такой небольшой, его можно поставить на письменный стол... Я слепила из глины, а один знакомый пацан отлил из олова. Я хотела, чтобы из бронзы, но бронзу мы не нашли. Тебе бы понравилось.
— Да уж... — озадаченно произнес Борис. — Могу только сказать, что мне еще никогда не дарили бюстов. И совершенно точно, что лбы из Службы безопасности на этот бюст не позарятся.
— Это хорошо. Может, мы как-нибудь сможем его забрать? Скажем, прокрадемся ночью и...
— Даже и не думай, — строго проговорил Борис, подумал и дополнительно погрозил дочери пальцем. — Сказано раз и навсегда. Мы туда больше не вернемся. Будем здесь вот сидеть, пока маму не выпустят.
— А долго нам еще ждать?
— Понятия не имею. Дня два-три. Они убедятся, что мама здесь ни при чем, что она ничего не знала... И отпустят ее.
— Это если мама их не будет злить.
— Что ты имеешь в виду?
— Если они будут слишком сильно на нее наезжать, она ведь может и распси... То есть разволноваться. И скажет что-нибудь не то. Тогда они ее продержат подольше. Или наоборот — побыстрее отпустят, чтобы не слушать, как она на них ругается...
— Приятно слушать, как ты говоришь о своей матери. Просто уши вянут.
— Но так ведь это правда... Кстати, как она узнает, что ей делать после того, как ее выпустят? Приедет она домой, там никого... Ты же не оставил записку.
— Не оставил...
Борис вспомнил молодого человека в Центральном Доме художника. Интересно, что он успел тогда сказать Марине. Или ничего не успел? Если он не успел рассказать про Парамоныча, это, с одной стороны, хорошо — значит, Марина не проговорится в Службе безопасности и Парамонычу не придется ждать непрошеных гостей. С другой стороны, это не очень хорошо, потому что у Марины и вправду не будет никаких указаний к действию... У нее и так, должно быть, голова пухнет от происходящего — Борис ей ничего не объяснял, а теперь Служба безопасности требует объяснений от самой Марины.
Значит, нужно как-то продублировать сообщение про Парамоныча, причем сообщить это так, чтобы узнала лишь Марина, а ни в коем случае не Служба безопасности. Над этим стоило поломать голову...
— Кстати, — отвлекла его от забот Олеська. — А в какую страну ты собрался нас отвезти?
— Для начала в Парагвай, — сказал Борис как о чем-то абсолютно отвлеченном.
— Ничего поприличнее не нашлось? — возмутилась Олеська. — Я даже не знаю, на каком языке там разговаривают! Небось дыра страшная...
— Это неважно, — сказал Борис. — Это все неважно...
— Для тебя неважно, для меня важно. Но ты решаешь все по-своему, решаешь не только для себя, но и для меня, для мамы...
— Не надо меня критиковать, — попросил Борис. — Во-первых, у меня сегодня день рождения. Во-вторых, уже слишком поздно...
Олеся еще некоторое время ворчала, потом попыталась включить на кухне радио, но потерпела поражение в борьбе с допотопной техникой. Больше никаких развлечений в квартире не нашлось, и Олеся вернулась в комнату, где, погруженный в тяжкие раздумья, сидел отец.