Дело вдовы Леруж, стр. 40
— Клодина убита! — воскликнул он и уже тише, но не настолько, чтобы не смогли услышать комиссар, один из полицейских и папаша Табаре, произнес: Я погиб.
Пока комиссар заполнял протокол предварительного допроса, который положено производить незамедлительно после ареста, его спутники разошлись по комнатам и занялись тщательным обыском. Они получили приказ исполнять распоряжения папаши Табаре, и он-то и руководил ими, веля шарить в ящиках и шкафах, перетряхивать вещи. Было изъято большое число предметов, принадлежащих виконту документов, бумаг, толстая связка писем. Папаше Табаре повезло обнаружить некоторые важные улики, каковые и были занесены в протокол обыска:
«1. В первой комнате, служащей прихожей и украшенной всевозможным оружием, за диваном найдена сломанная рапира. Эта рапира имеет особый эфес, не встречающийся в оружейных магазинах. На нем изображена графская корона и инициалы А.К.Рапира сломана пополам, и конец ее не обнаружен. На вопрос, куда делся отломанный конец рапиры, г-н де Коммарен ответил, что не знает.
2. В чулане, служащем гардеробной, обнаружены брюки из черного сукна, еще влажные, со следами грязи или, верней, земли. На наружной стороне одной из штанин пятна, оставленные зеленым мхом, какой растет на стенах. На штанинах следы потертостей и в области колена прореха длиной десять сантиметров. Вышепоименованные брюки не висели на вешалке, а были засунуты, словно с целью спрятать их, между двумя большими сундуками, где хранятся предметы одежды.
3. В кармане вышепоименованных брюк найдена пара перчаток жемчужно-серого цвета. На ладони правой перчатки имеется большое зеленое пятно, оставленное травой либо мхом. Концы пальцев перчатки истрепаны от трения. На тыльной стороне обеих перчаток следы, возможно оставленные ногтями.
4. Две пары ботинок, одна из которых, хоть и вычищена, еще достаточно влажная. Зонтик, недавно еще бывший совершенно мокрым, на конце которого имеются пятна грязи беловатого цвета.
5. В большой комнате, именуемой „библиотека“, обнаружена коробка сигар, называемых „трабукос“, а на камине несколько мундштуков из янтаря и морской пенки…»
Как только в протокол был занесен последний пункт, папаша Табаре подошел к комиссару и шепнул ему:
— У меня есть все, что необходимо.
— Я тоже закончил, — отозвался комиссар. — Этот парень не умеет держаться. Слышали? Он же просто выдал себя. Вы, конечно, скажете: нет привычки.
— Днем он был бы куда тверже, — все так же шепотом ответил папаша Табаре. — Но утром, спросонок… Людей надо брать тепленькими, пока они еще не встали с постели.
— Я тут велел потолковать с некоторыми слугами. Их показания крайне интересны.
— Отлично! Ладно, я помчался к господину следователю, который, наверно, сгорает от нетерпения.
Альбер постепенно начал приходить в себя от потрясения, в какое поверг его приход комиссара полиции.
— Сударь, — попросил он, — вы позволите мне сказать в вашем присутствии несколько слов господину графу де Коммарену? Я стал жертвой ошибки, которая вскоре разъяснится.
— Как всегда, ошибка… — буркнул папаша Табаре.
— Я не имею права выполнить вашу просьбу, — возразил комиссар. — У меня относительно вас имеются особые, самые строгие распоряжения. Отныне вам не дозволяется общаться ни с одной живой душой. Внизу вас ждет карета, так что благоволите спуститься во двор.
Проходя через вестибюль, Альбер обратил внимание на смятение, охватившее слуг. Казалось, они совсем потеряли голову. Г-н Дени повелительным голосом отдавал короткие распоряжения. Уже в дверях Альберу послышалось, как кто-то сказал, будто у графа де Коммарена только что случился апоплексический удар.
Альбера почти внесли на руках в полицейскую карету, и две клячи, впряженные в нее, потрусили ленивой рысцой. Папаша Табаре, севший на наемный фиакр, который везла лошадка порезвей, обогнал их.
VIII
Тот, кто попытается найти дорогу в лабиринте переходов и лестниц Дворца правосудия, поднявшись на четвертый этаж левого крыла, попадет в длинную галерею с очень низкими потолками, тускло освещаемую узкими оконцами и через равные промежутки прорезаемую небольшими дверьми; все вместе весьма напоминает коридор какого-нибудь министерства или недорогой гостиницы.
Здесь трудно сохранять хладнокровие; воображение окрашивает эти своды в самые мрачные и унылые тона.
Понадобился бы новый Данте, чтобы составить подобающую надпись над ступенями, ведущими сюда. С утра до вечера по плитам грохочут тяжелые сапоги жандармов, сопровождающих арестованных. Здесь можно увидеть только угрюмые лица. Это родные или друзья обвиняемых, свидетели, полицейские. В этой галерее, вдали от людских взглядов, находится судейская кухня. Это своего рода кулисы Дворца правосудия, зловещего театра, где разыгрываются самые реальные драмы, замешенные на настоящей крови.
Каждая из низких дверей, на которых черной краской проставлены номера, ведет в кабинет судебного следователя. Кабинеты похожи один на другой: кто видел один из них, имеет представление об остальных. В них нет ничего мрачного, ничего зловещего, а все-таки у того, кто туда входит, сжимается сердце. Здесь почему-то делается зябко. Кажется, в этих стенах было пролито столько слез, что сами стены отсырели. Мороз продирает по коже при мысли о признаниях, которые были здесь исторгнуты, об исповедях, прерываемых рыданиями.
В кабинете судебного следователя правосудие отнюдь не использует тот арсенал, к которому прибегнет позже, чтобы поразить воображение толпы. Здесь оно держится запросто и даже не без добродушия. Оно говорит подозреваемому:
— У меня есть веские основания считать тебя виновным, но докажи мне свою невиновность, и я тебя отпущу.
В этом можно убедиться в первом же кабинете. Обстановка самая примитивная, как и должно быть в таком месте, где никто надолго не задерживается и где бушуют слишком сильные страсти. Какое значение имеют столы и стулья для того, кто преследует преступника, или для того, кто совершил преступление?
Заваленный папками письменный стол следователя, столик для протоколиста, кресло да несколько стульев — вот и вся мебель в этом преддверии уголовного суда. Стены оклеены зелеными обоями, шторы зеленые, на полу скверный ковер того же цвета. На кабинете г-на Дабюрона красовался номер пятнадцать.
Хозяин кабинета пришел сюда к девяти и теперь ждал. Приняв решение, он не терял ни минуты, поскольку не хуже папаши Табаре понимал необходимость незамедлительных действий. Он встретился с императорским прокурором и побеседовал со служащими уголовной полиции.
Покончив с постановлением на арест Альбера, он отправил повестки о немедленном вызове к следователю графу де Коммарену, госпоже Жерди, Ноэлю и нескольким слугам Альбера.
Он полагал крайне важным допросить всех этих людей до того, как будет доставлен подозреваемый.
По его приказу в дело ринулись десять полицейских, а сам он засел в кабинете, похожий на полководца, который только что разослал своих адъютантов с приказом начать сражение и теперь надеется, что его план принесет победу.
Ему частенько доводилось вот так с утра ждать у себя в кабинете при подобных же обстоятельствах. Совершено преступление, он полагает, что обнаружил преступника, отдал приказ о его аресте. Это его ремесло, не правда ли? Но никогда прежде он не испытывал такого трепета. А ведь ему нередко приходилось выписывать постановления на арест, не имея и половины тех улик, какие собраны на этот раз. Он твердил себе это снова и снова, но никак не мог сладить с тревожной озабоченностью, заставлявшей его метаться по кабинету.
Господину Дабюрону казалось, что подчиненные слишком долго не возвращаются. Он ходил взад и вперед, считал минуты, три раза за пятнадцать минут вынул из кармана часы, чтобы сверить их со стенными. Когда в галерее, в это время безлюдной, раздавались шаги, он невольно подходил к двери и прислушивался.