Я иду искать, стр. 12
— Почему?
— Фу, какой ты глупый! Ему в сорок первом году было шесть лет, и он никак не мог работать фотокорреспондентом! Что же это получается: раз человек работал, он должен получать зарплату, — значит, должна быть его фамилия в ведомостях… Ах, я теряю время. Одно из двух: или он получал зарплату не у нас, или это не его инициалы! Идём в отдел кадров.
Часа через два в отделе кадров дядька такой толстый, что когда он смеялся, то животом тряс письменный стол, и такой лысый, что в его лысине отражалась настольная лампа со стеклянным зелёным абажуром, прохрипел:
— Четыре гардеробщика, два вахтёра работали по два месяца. Зарплату получали не у нас, поскольку они от управления коммунального хозяйства… и естественно, никаких данных у нас на них нет! Не смей реветь! Орёл! Солдат! Следопыт! Не смей!
— Да не реву я!
— Молодец! Что тебя не устраивает? Вот иди в коммунальное управление. Не смей реветь!
— Да! — сказал я. — Тут и без отдела кадров ясно, что на «Ф.М.» ни одного человека нет!
— Ну и что! — сказал толстяк. — Ну и что! Я тридцать лет сижу на кадрах! Как меня в сорок третьем году на Курской дуге долбануло в позвоночник, так я на кадры был переведён… У меня опыт! Фотокорреспондент — почти художник. Художник — богема! А это значит — псевдоним! А псевдоним к фамилии может никакого отношения не иметь! Псевдоним может быть Туманский, или Грёзин, или Чаровницын, а фамилия при этом Колупаев. Форген-Морген может быть и Корытиным, и Лопатиным…
— Так что же, мне его никогда не найти?
— Не смей реветь! Не смей! Выше голову! Орёл! Чапаевец! Герой! Не реви!
— Да не реву я! У меня просто такое лицо выразительное!
— Молодец! Марсель Марсо! Артист. — Он снял телефонную трубку и набрал номер. — Выразительное лицо, говоришь? Алё! Алё! Тосенька! Лепетунин беспокоит. Тосенька, я тебе сейчас вахтёров зачитаю, посмотри, зайчик, личные дела, не работал ли кто из них фотокорреспондентом. Тут из министерства нагрянули! Да! Для Исторического музея… Но это между нами… — Толстяк подмигнул мне. — Лады! Лады! Жду звоночка. Видишь, что ты со мной делаешь? — сказал он мне, опуская трубку на рычаги. — Я вру людям в глаза! Историк! Министр! Хоть бы фотографию показал? При себе?
Я достал фотографию.
Толстяк поднял очки на лоб и поднёс её к самому носу.
— «Три танкиста! — пропел он грустно. — Три весёлых друга…» Обмундирование новенькое П.Ш. Качественное обмундирование… Орденоносцы. Да, брат, в сороковом году Красная звёздочка не фунт изюма… Орлы! Добровольцы!
— Почему добровольцы?
— Я тридцать лет на кадрах, глаз — алмаз! Молодые.
Я посмотрел:
— Дяденьки как дяденьки.
— Тебе и десятиклассник — дяденька. Дети! К сорок первому году — самые надёжные бойцы! Опытные, обстрелянные! Этого, брат, голыми руками не возьмёшь… Он пороха нюхнул, драться будет до последнего! Кремень! Железные люди! Кабы не они… — Он отдал фотографию и, подперев подбородок кулаком, сказал: — Вот у меня такая троица в глазах стоит. В июле сорок первого — жара. Фашисты прут! Бомбёжка! Перепуталось всё: и раненые, и беженцы, и наступающие части, и отступающие. Кругом болота горят! Ад!
У речушки — берега — топь сплошная, Т-34 и вот такая троица возится. Откуда ни возьмись, командир — не то полковник, не то ещё кто. Машина вся в пробоинах, в грязи. «Кто такие?»
Оказывается, командир танка — кадровый, ещё на Халхин-Голе воевал. «Ну, — говорит полковник или генерал, — тогда объяснять не нужно. Дорога здесь одна, вы — пробка! Сколько продержитесь — на том спасибо. Помните: каждый час — это километр, который мы пройдём». — «Есть держаться!» — отвечают. «Ребята! — полковник говорит. — Нам бы только к Староселью выйти, в укрепрайон, — там и окопы, и боеприпасы, и пополнение! Нам бы в дороге не пропасть!» — «Ясно», — говорят. «Письма пишите». — «Некогда. У нас ещё танк не на ходу».
— Так никто и не узнал, как их звали? — спросил я.
— Почему? — сказал толстяк. Он встал и тяжело прошёлся по крошечному кабинету. — Звали их коротко и ясно: «Советской Родины солдаты»! Вот такие у них были данные. На всех троих!
Он отдал мне фотографию, бережно упрятав её в новую чистую папку.
— А они знали, что погибнут?
— Мы тогда все это знали. Надеялись, но слабо. Даже имён никто не узнает, даже писем не написали!
— Но ведь про них никто никогда ничего не узнает! Их как будто и не было!
— Ты говори, да не заговаривайся! — сказал толстяк. — Как это — не было? Философ! Мыслитель! А Победа? Победа? Эх! Молодёжь! Ты что, в школу за одними пятёрками ходишь или знания получать? Так или не так?
— Знания, — сказал я и почувствовал, что краснею.
Хорошо, в этот момент зазвонил телефон, — может, толстяк и не видел, как я покраснел.
— Так! — закричал он. — Ефим Макарович Трушкин! Годится! А, вот он где! Теперь понятно. Спасибо, зайчик! Спасибо, Тосенька! Ну вот! — сказал он мне. — Вот тебе адрес. Иди! Стремись! Следопыт! Герой! Отличник!
Но когда я закрывал за собою дверь, я увидел, что он, сняв очки, грустно глядит мне вслед.
Глава тринадцатая
ФОРГЕН-МОРГЕН
Адрес был какой-то странный: Парковая улица, ДИП, комната 52. Уж я до этой Парковой ехал, ехал — полвоскресенья. И на метро, и на трамвае, и на автобусе. Приехал — огромное поле, через него дорога в лес ведёт, вдалеке городские новостройки виднеются. Белые дома на фоне голубого зимнего неба, из двух огромных труб пар валит шапками. Куда идти? Хорошо, на столбе белая эмалированная табличка со стрелкой: ДИП. Я вошёл в этот не то лес, не то парк, где было очень тихо и высоко по стволу сосны шастала белка. И долго шёл, пока не упёрся в забор с проходной, в которой никого не было. За проходной дорожка вела к огромному старинному дому с колоннами, а перед ним по всему парку в одиночку и парами ходили какие-то люди. Они двигались медленно. Когда я появился, они все ко мне повернулись, и я даже оторопел: укутанные в шарфики, платочки, в шапках с опущенными ушами, заслонившись от ветра воротниками пальто, по парку гуляли одни старики. Они были все так похожи друг на друга, что даже не разобрать было сразу, кто из них дедушка, а кто бабушка.
— Вы, простите, молодой человек, к кому? — спросил меня старичок. — К Ефим Макарычу? Но они сегодня не гуляют, они в шахматы сражаются! Турнир!
— К кому? — подставил к уху красную, как гусиная лапа, варежку ещё один старичок.
— К Ефим Макарычу! — закричал тот, кто меня спрашивал.
— К кому? — стаскивая варежки, развязывая тесёмки шапки и высвобождая ухо, переспросил он.
— Он к кому? — подставил к уху такую же красную варежку ещё один старичок, очень похожий на гнома.
— К Ефим Макарычу! — закричал тот, кто меня спрашивал.
— К кому?
— К Трушкину…
— Да к Трушкину, не ясно, что ли… — сказала толстая бабушка. — Глухой, как пятка, а спрашивает! А извините за любопытство, вы ему кем приходитесь?
— Следопыт! — сказал я. — Красный следопыт. Факт мне один выяснить нужно.
— Следопыт! — зашуршало за моей спиной. — Ну, ясное дело! Кто же не знает! — Старики со всего сада собрались толпою и медленно шли сзади нас.
— Что за демонстрация? — строго сказала вышедшая на крыльцо тётка в белом халате. — Что это ещё такое?
— Это к Трушкину, к Ефим Макарычу следопыт пришёл…
— Ну и что? — сказала тётка. — А ну гулять, гулять всем. Быстренько, быстренько, пока хорошая погода, всем гулять. — Кто тебя пропустил? — спросила она меня.
— Никто.
— Вот я дам сторожу! — сказала тётка. — Взбаламутят моих, а потом всю ночь сердечные приступы. Идём.
Она решительно взяла меня за плечо и повела по коридору.
— Найдите Ефима Макарыча и приведите в мой кабинет, — распорядилась она.
— Да я бы сам… — заикнулся я.