Деревянное царство (с рисунками И. Латинского), стр. 10
— Вылезай! — сказала Катя. — Дальше пешком пойдём. Дальше ездить нехорошо. Тут тишина должна быть.
Присмиревшая малышня, косясь на пятиметровый чёрный крест, гуськом потянулась по узкой тропочке за отцом. Они вышли на большую поляну, посреди которой стоял какой-то странный обелиск. Возле него были сложены самодельные венки, и человек в городском пальто, держа шляпу в руках, что-то говорил толпе колхозников.
Петька подошёл ближе. Ох, да это и не обелиск вовсе! Это — печная труба. Только чёрная вся. И доска на ней: «Здесь была деревня Староверовка». Под доской тянулись двумя столбцами фамилии. «Партизаны», — прочёл Петька. «Заживо сожжённые жители деревни». Здесь было всего три фамилии («Три семьи», — припомнил Петька), и под каждой фамилией — несколько имён. «Пророковы Андрей Ипатьевич, Марфа Кондратьевна, Алексей Андреич, Касьян Андреич, Аграфена Кирилловна, Матвей, Алёна, Марфа, Серёжа…» От этой надписи Столбова по спине продрал мороз.
— Вопленица приехала… — услышал он Катин шёпот.
— Что?
— Вон Александра Ильинична стоит, из райцентра приехала. Вопленица она, ну, плакальщица, значит… Плакать будет.
— Как это? — не понял Петька. Он что-то туго соображал и всё не мог оторваться от последнего имени в эпитафии — «Серёжа — 3 года». Малыш совсем. «Серёжа…» Чем больше Петька смотрел на обелиск, на толпу у памятника, на алые ленты самодельных венков, тем сильнее становилась у него в груди какая-то странная боль. Похожая на ту, что появилась, когда отец рассказывал о своём детстве. Только теперь она была сильнее. Мешала дышать и думать…
— Снимите шапку! — прошептала Катя. — Минута молчания.
Петька оглядел поляну, стариков и старух, склонивших головы, колхозников помоложе, что столпились позади, детишек, прижавшихся к матерям и притихших, и увидел у всех на лицах то же выражение боли.
Из толпы вышла худая чёрная старуха. Поклонилась людям в пояс, и толпа ответила тем же поклоном. И, повернувшись лицом к памятнику, она вдруг громко сказала-пропела:
Старуха уже рыдала в голос. Вместе с ней плакали люди в толпе. Многие мужики украдкой утирали глаза шапками. И Петька почувствовал, что и у него слёзы текут сами собой. И от этого становится легче.
И он вспомнил, что ещё в первом классе, когда мама пошла с ним один раз в театр слушать оперу, ему вот так же было горько и хорошо. Но там были артисты, симфонический оркестр, музыка Чайковского, Ленский, придуманный великим Пушкиным… А здесь — дикий лес, печка на поляне и старуха с фольклором. Он вспомнил это слово: «фольклор» — сказки, былины — народное творчество, в общем. Вспомнил, как с трудом заучивал «Не шуми мати зелёная дубравушка…» и веселился всем словам: «солнце красное», «трава-мурава», «уста сахарные» — эпитеты они назывались. А всё вместе — народное творчество.
Он раньше бормотал эти слова, как одно: «народноетворчество», и ему казалось, что народ — это что-то далёкое, бывшее в давнем прошлом. Крепостные крестьяне… Матросы и солдаты, бегущие к Зимнему… А тут он смотрел на плачущих людей и понимал, что это и есть народ: и человек в городском пальто, и старая плакальщица, и рабочие-мелиораторы в комбинезонах поверх ватников, и Катин отец с малышом на руках, и Катя, и сам он, Петька Столбов, — это всё народ!..
И ему захотелось обнять этих людей, сделать для них что-нибудь такое хорошее, пусть даже умереть ради этого. Ему захотелось подойти к старикам и старухам и развеселить их. Увидел деда Клаву, стоявшего прямо, как гвоздь, и бабушку рядом с ним. «У меня есть бабушка и дедушка! — сказал он себе. — Какое счастье — иметь бабушку и дедушку!»
Совсем растрогался Петька, а когда начал шарить по карманам в поисках платка, чтобы утереть оттаявший нос, то такого предмета в куртке своей не обнаружил. Он тихонечко пошёл в сторонку, чтобы там как-то утереться. У леса он неожиданно обнаружил платок в кармане пиджака. «Нормально!» — обрадовался Петька и замер.
Прямо перед ним под заиндевевшей елью стоял огромный человек без шапки. Он стоял неподвижно, глядя куда-то поверх Петькиной головы, словно рассматривал что-то только ему одному видимое. Руки в кожаных галицах неподвижно лежали на ружье, перекинутом через грудь, и слёзы блестели на густой кудрявой бороде.
Петька от неожиданности сел в сугроб. А когда поднялся, никого под елью не было. Только с верхней ветки медленно сыпался иней…
«Это он! — решил Петька. — Это он — Антипа Пророков!»
Глава одиннадцатая
Матрёшка да расписная ложка
Вечером раскрашивали дедовы изделия. Дело было весёлое! В глиняных плошках дед развёл приготовленные по своим рецептам густые краски, достал бутылку светлого лака. Рисовать уселись все. Бабушка и Катя взялись расписывать цветами фартуки матрёшкам, дед тоненьким пером обводил рисунок. А Петька выпросил себе на пробу одну корявую матрёшку.
— Раньше, — рассказывал дед, — мы больше по крупной части промышляли. Бочки там, по плотницкой линии чего… А посуду как вывезем на ярмонку, так пока староверы свою не привезут — покупают, а как они со своим товаром приедут, так на нас никто не глядит! Словно нас и на ярмонке нету. Они, вишь, золотую посуду делали…
— Как золотую? — подскочил Петька. — А где они золото брали?
— Да не из золота! Деревянную! Только они её так расписывали да закаливали сколько раз в печи, в жару, да ещё как-то… Она золотой и гляделась. Ну-ка погоди, гдей-то у меня ложечка сохранилась…
Дед полез в сундук. Достал оттуда шинель, будёновку, какие-то свёртки, пачку книжек.
— Вот! — Он развернул тряпицу и достал небольшую красивой формы ложку. — Это мне наш артельный подарил, когда я первый самостоятельный заказ сделал. Мастером, значит, когда меня признали.
Ложка действительно сияла золотом, а по золоту расцветал диковинный аленький цветочек с чёрными листьями и стеблем. Он был такого глубокого цвета, словно в ложку положили пылающий уголёк. Тонкий черенок завершался головою голубя, который поправлял у себя на груди перышки.
— Не клади её на стол-то рядом с нашим ремеслом, — сказал дед, передавая ложку, — а то вовсе рисовать расхочется. Пятнадцать годов я этой ложкой ел, а она, вишь, цвета не потеряла…
Дед пригорюнился.
— Вот ведь мог научиться! Не скрывали они от меня секретов своих. А теперь — поди, кто расскажет… Нет староверов, погибли и мастерство своё с собой унесли!
И Петька вспомнил, как горевал реставратор, когда говорил об утраченном, забытом мастерстве. Чем-то напомнил ему дед Николая Александровича.
— А если у Антипы Пророкова спросить?
— Да Антипа топора в руках отродясь не держал! — махнул рукой дед. — Антипа — охотник, он с десяти годов ружьём, да силком, да неводом промышлял. У него и отец, и дед охотники. Он деревянного дела вовсе не знал!..
— А правда, что староверы невидимыми умели делаться? — спросил Петька.
— Говорят! — сказала бабушка, и Катя, которая замерла от Петькиного вопроса, облегчённо вздохнула. — Говорят, что они глаза отводить умели. Есть такие люди, умеют. Сказывают, ехал раз цыган через Никольское, — неторопливо водя кисточкой, стала рассказывать бабушка. — Попросился с детишками переночевать, а мужик его не пустил: дескать, грязь от вас. А цыган-то и говорит: «Отвожу я глаза твои от скотины…» Встал мужик утром, а дверь в хлев найти не может. Ходит вокруг, в стену тычется, слышит, как скотина голодная мычит, а войти к ней не может…