Мыши Наталии Моосгабр, стр. 57

– Я пела колыбельную, – сухо сказала госпожа Моосгабр, не сводя глаз с «Раттенала».

– А вы знаете, мадам, что такое золотая карета? – спросил аптекарь.

– Это трактир, – сказала госпожа Моосгабр, – у меня там была свадьба.

– Трактир! – пискнул аптекарь и подмигнул молодому человеку. – Трактир! Но карета – это воз, а Воз – созвездие, мадам. Или же фургон о четырех колесах, который тянут лошади. Это, мадам, и называется полисемией слов. Вы, мадам, не верите в Бога, так что, наверное, не верите и в Страшный суд и в Воскресение. «Реквием» касается как раз этого. – И аптекарь, посмотрев в ноты, стал декламировать:

Какой будет трепет,

Когда придет судья,

Который все строго рассудит.

Труба, сея дивный клич

Среди гробниц всех стран,

Всех соберет к трону.

……………………………..

Будет явлена написанная книга,

В которой все содержится:

По ней будет судим мир.

И еще скажу вам, мадам, один стих, – аптекарь подмигнул сквозь очечки молодому человеку с усами, который стоял и ждал, – последний стих:

Итак, когда воссядет судия,

Все, что скрыто, обнаружится,

Ничто не останется без возмездия.

Вот это «Реквием», мадам, «Реквием», – аптекарь глянул на стоявшие чуть в стороне весы, – а вот вам «Раттенал». Сорок геллеров и пятак.

Госпожа Моосгабр запустила руку в сумку и вынула деньги. Аптекарь взял деньги, завернул коробочку в голубую бумагу и подал госпоже Моосгабр.

– Это будет, мадам, – пропищал он, – самый великий«„Реквием“, какой только исполнялся у нас. Тысяча певцов и полторы тысячи музыкантов под управлением мсье Скароне из Боснии. Об этом в газетах пишут, однажды и в „Расцвете“ об этом писали… Но когда будет премьера, – аптекарь закатил глаза и подергал рыжеватую бородку, – пока неизвестно.

Госпожа Моосгабр спрятала сверток в сумку, поблагодарила и вышла.

– Но непременно прочтите инструкцию, – еще раз крикнул ей вслед аптекарь, – там и по-эфиопски, если вы знаете этот язык, на нем говорят на Канарских островах… – Он остановил взгляд на молодом человеке, а госпожа Моосгабр вышла на улицу.

XVIII

В этот вечер госпожа Моосгабр пошла в комнату, коридор и кладовку и все заряженные мышеловки принесла в кухню, на диван. В нескольких мышеловках были мертвые мыши с засаленными усиками и крупинками белого порошка на носиках. Госпожа Моосгабр хотела было выбросить их в печную золу, потом снова зайти в кладовку, принести тарелку с салом, снова зарядить мышеловки и наконец еще раз осмотреть коробочку с черно-желтой полосой, красной надписью и черепом со скрещенными костями. Госпожа Моосгабр хотела все это сделать сегодня вечером, но вдруг кто-то постучал в наружную дверь. Госпожа Моосгабр оставила мышеловки на диване, но тарелку с салом принести из кладовки уже не успела. Вздохнув, пошла открывать.

– Госпожа Наталия Моосгабр, – сказал мужчина в кожанке и вынул что-то из кармана.

Госпожа Моосгабр раскрыла от изумления рот.

– Да, – сказал мужчина в кожанке и положил документ в карман, – полиция. – И госпожа Моосгабр увидела за ним еще одного.

– Мы у вас еще не были, – сказали полицейские, когда вошли в кухню и сняли шляпы. Госпожа Моосгабр кивнула им на стулья и сказала:

– Вы здесь были уже два раза.

– Два раза, – сказали полицейские, сели и положили шляпы на стол, – были наши сотрудники. Госпожа Моосгабр, вы знаете, почему мы пришли? – Они оглядели кухню, диван с мышеловками, а госпожа Моосгабр отошла к буфету и кивнула:

– Должно быть, из-за Везра, Набуле и каменотеса, – сказала она сухо, – из-за моих детей и каменотеса, что работает у кладбищенских ворот.

Полицейские молчали, продолжая огладывать кухню. Мышеловки на диване, окно из матового стекла, печь, часы – их лица были совершенно непроницаемы. В отличие от первых и вторых, которые здесь были, эти даже не улыбались.

– Вы говорите, Везр вернулся из тюрьмы, – сказал один из полицейских и вопрошающе посмотрел на госпожу Моосгабр.

– Из тюрьмы, – кивнула госпожа Моосгабр, – вы меня все время об этом спрашиваете. Будто в это не верите. Будто я вру.

– Никто вас в этом не обвиняет, – сказал полицейский, и в кухне воцарилась тишина.

– Везр, стало быть, на свободе, – сказал минуту спустя второй полицейский, – ваш сын Везр. – И когда госпожа Моосгабр кивнула, он спросил: – И он был недавно у вас. Что он хотел?

– Он пришел с Набуле и с каменотесом за теми вещами, что они положили сюда под диван.

– Это не важно, – махнул рукой второй полицейский, – что он хотел? Что говорил вам? Будьте любезны, сообщите нам об этом.

– Он хотел, чтобы я залезла в колодец, – сказала госпожа Моосгабр.

– Госпожа Моосгабр, – сказал теперь первый полицейский, сунул руку в карман и вытащил какой-то блокнот, – разрешите нам сегодня делать некоторые пометки. Мы полагаем, что это теперь необходимо. – И он открыл блокнот, вытащил карандаш и сказал: – Чтобы вы залезли в колодец?

– Чтобы я залезла в колодец, – кивнула госпожа Моосгабр холодно. – Якобы в корзине он опустит меня вниз, чтобы я взяла там клад. А потом они меня снова вытащат.

– О каком колодце идет речь? – спросил второй полицейский.

– О каком-то здешнем, – сказала госпожа Моосгабр у буфета, – ни о каком таком я не знаю. Они сказали, если я не верю, пусть спрошу у студентов.

– У каких студентов? – спросил полицейский.

– У одних студентов, что были на свадьбе у дочери Набуле, а когда дочь меня выгнала, они тоже поднялись и ушли. Но я от них спряталась за дверь соседнего дома, стыдно было. Приличные люди, только не знаю, где они живут – говорят, снимают комнату в какой-то вилле. Но они наверняка ни о каком колодце тоже не знают. Все это проделки Везра, и ничего больше.

– Госпожа Моосгабр, – сказал первый полицейский, который делал пометки в блокноте, – разрешите один вопрос. Не угрожал ли Везр… когда-нибудь прямо… вашей жизни?

– Послушайте, – сказал другой, когда госпожа Моосгабр вытаращила глаза, – не было ли у вас впечатления… скажем это прямо, без околичностей… что он хочет убить вас?

В кухне снова воцарилась тишина. Полицейские вопрошающе смотрели на госпожу Моосгабр, и на их лицах не дрогнул ни один мускул. Госпожа Моосгабр стояла у буфета и, как ни странно, на ее лице тоже не дрогнул ни один мускул. После минутного молчания госпожа Моосгабр сказала:

– Позавчера я ходила на кладбище убирать могилы к Душичкам.

Один полицейский делал пометки в блокноте, второй спрашивал и испытующе смотрел на госпожу Моосгабр. Потом часы у печи пробили полдевятого, и полицейские смолкли.

– Госпожа Моосгабр, – чуть погодя проговорил снова тот, который писал, – мы пришли, собственно, не ради Везра. И не ради колодца, куда они хотят спустить вас, и вовсе не ради могилы Терезии Бекенмошт, на которой поменяли имя, чтобы напугать вас. Не интересует нас даже, что ваша дочка развелась. Главное, из-за чего мы пришли, совершенно другое.

– Значит, тогда… – обронила госпожа Моосгабр и тоже подсела к столу, – что тогда…

– Что тогда… – сказали полицейские. – Что тогда? Мы пришли к вам, чтобы установить… как вы живете.

В кухне снова наступила тишина. Наконец госпожа Моосгабр на стуле опомнилась.

– Боже, – сказала она холодно, – ради этого вы все время сюда ходите, ради этого вы уже в третий раз здесь. Живу здесь пятьдесят лет, и меня здесь любой знает. Привратница Кральц, Штайнхёгеры, Фаберы, у которых сын разбился, их родители, а вы все твердите одно и то же. Теперь вы еще спросите меня, где я жила раньше, а я скажу, что недолгое время была экономкой и хотела иметь киоск и торговать.

– Все это мы знаем, – тут впервые один полицейский слегка улыбнулся, – это уже выяснили наши сотрудники. Об этом мы вас не станем спрашивать. Так же, как и о том, где вы родились, в какой школе учились, кем были отец и мать, как вы дважды ходили из Феттгольдинга в Кошачий замок и во второй раз, гуляя по парку, увидели за окном замка не то лесничего, не то слугу…