Рефлекс змеи (Отражение), стр. 55
— Поедешь со мной завтра? — спросил я. — На скачки... а затем где-нибудь побудем вместе...
— Да.
— А Саманта не будет против?
Она изумленно посмотрела на меня.
— Да вряд ли.
— Почему ты смеешься?
— Она пошла в кино. Я спросила, почему это она решила пойти в кино в твой последний вечер здесь. Она сказала, что хочет посмотреть этот фильм. Мне это показалось странным... но я ей поверила. Она видит больше, чем я.
— Господи, — сказал я. — О, женщины!
Пока она снова пыталась закончить работу, я принес мусорную коробку и вынул черный конверт.
Я взял с полки плоскую стеклянную тарелку, вынул из конверта кусок пластика. Положив его в тарелку и вылил туда немного “Аякса”. Затаил дыхание.
Почти сразу же проявились темные красновато-коричневые линии. Я покачал тарелку, распространил жидкость по всей поверхности пленки, понимая, что весь оставшийся краситель должен быть покрыт аммиаком прежде, чем свет обесцветит его.
Это был не чертеж, а рукописная надпись.
Выглядела она странно.
Чем сильнее она проявлялась, тем четче я осознавал — с точки зрения чтения, — что пластик лежит не той стороной вверх.
Я перевернул его. Налил еще “Аякса”, покачал кювету. И прочел проявившиеся слова так же четко, как они были написаны.
Это было... должно было быть... то, что Дана ден Релган написала на сигаретной обертке.
Героин, кокаин, конопля. Количества, даты, цены, поставщики. Чего же удивляться, что она хочет его вернуть.
Клэр смотрела из-за моего плеча.
— Что ты там нашел?
— То, чего хотела та девушка — Дана — в субботу.
— Дай-ка посмотреть. — Она подошла и заглянула в тарелку. — Это же убийственно, верно?
— М-м.
— Но как же это получилось... вот так?
— Мудрый Джордж Миллес, — с благодарностью сказал я. — Он заставил ее написать список на целлофановой обертке красным фломастером... Ей казалось, что так безопаснее, поскольку сигаретная обертка такая непрочная, такая тонкая... Я ожидал, что и сами слова покажутся неразборчивыми на обертке, да еще на обертке с отпечатанными словами. Но все, что нужно было Джорджу Миллесу, — четкие строки на прозрачном материале, чтобы сделать диазоотпечатки.
Я объяснил ей все, что узнал в Бэсилдоне.
— Наверное, он осторожно снял с обертки пластик, прижал его стеклом поверх диазопленкн и подержал на свету. Так список наркотиков был надежно сохранен, и теперь не имело значения, развалится ли обертка или нет. Он спрятал этот список, как и прочее.
— Какой необычный человек!
Я кивнул.
— Необычный. Хотя, понимаешь ли, он не предполагал, что кто-нибудь станет разгадывать его загадки. Он делал их просто для своего удовольствия... и чтобы спрятать записи от разъяренных грабителей.
— В этом он преуспел.
— Да уж.
— А все твои снимки? — с внезапной тревогой спросила она. — Которые там, в картотеке... Представь...
— Успокойся, — сказал я. — Даже если кто-нибудь их украдет и сожжет, останутся негативы. Они хранятся у мясника в морозильнике.
— Наверное, — сказала она, — все фотографы такие одержимые.
Только потом я осознал, что не спорил с ее определением. Я даже не подумал, что я — жокей!
Я спросил — ничего, если я навоняю в кухне аммиаком?
— Пойду мыть голову, — сказала она.
Когда она ушла, я слил “Аякс” с тарелки в кастрюльку и долил туда все, что оставалось в первой бутылке, и, пока все это подогревалось, я открыл французское окно, чтобы не задохнуться. Затем я взял первый лист печатной бумаги и подержал его над нагревающимся стеклоочистителем. Слова Джорджа проступили так четко, словно они были написаны невидимыми чернилами. Аммиак, очевидно, быстро испарялся, поскольку для того, чтобы проявить второй лист, мне пришлось использовать и другую бутылку, но и на нем возникли слова так же, как и на первом.
Вместе они составили рукописное письмо, в котором я узнал руку Джорджа. Наверное, он сам написал его на каком-то прозрачном материале, — на чем угодно: на полиэтиленовом пакете, кальке, куске стекла, пленке, с которой смыли эмульсию... На чем угодно. Написав, он перевел письмо на диазобумагу и выставил на свет, а затем сразу же спрятал бумагу в светонепроницаемый конверт.
И что потом? Отослал ли он прозрачный оригинал? Написал ли он письмо снова на обычной бумаге? Распечатал? Узнать было невозможно. Но одно я знал точно — так или иначе, письмо он отослал.
Я слышал о результатах его получения.
Я догадывался о том, кто хотел меня убрать.
Глава 19
Гарольд с некоторым облегчением встретил меня у весовой в Сандауне.
— Ну, хоть выглядишь получше. У врача был?
Я кивнул.
— Он подписал мою карту.
У него не было причин ее не подписывать. По его понятиям, жокей, который неделю отлеживался из-за ушибов, и так потакал себе куда больше, чем нужно. Он попросил меня согнуться-разогнуться и кивнул.
— Виктор здесь, — сказал Гарольд.
— Ты сказал ему?..
— Да. Он говорит, что не хочет разговаривать с тобой на скачках. Говорит, что хочет посмотреть на тренировки своих лошадей в Даунсе. Он приедет в понедельник. Вот тогда он с тобой и поговорит. И, Филип, будь чертовски осторожен в словах.
— М-м, — уклончиво ответил я. — Как насчет Корал-Кея?
— А что с ним? Он в порядке.
— Никаких подвохов?
— Виктор знает, что ты на этот счет думаешь, — сказал Гарольд.
— Виктора, как я понимаю, не заботят мои мысли. Лошадь бежит без всяких?
— Он ничего не говорил.
— Поскольку я ему говорил, — сказал я. — Я скачу на ней, и скачу честно. Чтобы он там на парадном круге ни выдавал.
— Чего ты так взбеленился?
— Ничего… просто спасаю твои деньги. Конкретно твои. Не заставляй меня проигрывать, как было на Дэйлайте. Все.
Он сказал, что не будет меня заставлять. Он также сказал, что незачем нам встречаться в воскресенье, если я буду говорить с Виктором в понедельник, и что мы обсудим планы на следующую неделю попозже. Никто из нас не знал, что у Виктора на уме... Может, после понедельника вообще планировать будет нечего?
В раздевалке Стив Миллес плакался, что сигнал к старту дали тогда, когда он, Стив, не был еще готов, и что из-за этого он так застрял, что остальные успели пройти пол-фарлонга (Фарлонг — 201, 17 м.)прежде, чем он стартовал... и что владелец разозлился и сказал, что в следующий раз возьмет другого жокея, и без конца спрашивал потом всех: “Разве это честно?”
— Нет, — сказал я. — Жизнь — штука нечестная.
— Она должна быть честной!
— Лучше уж смирись, — сказал я с улыбкой. — Лучшее, что ты можешь ожидать, — так это тычка в зубы.
— Твои-то зубы в порядке, — сказал кто-то.
— Коронки поставил.
— По кусочкам собрал, а? Ты это имеешь в виду?
Я кивнул.
— Да стартеров надо штрафовать за то, что они дают сигнал к скачкам, когда лошади еще не выстроены, как надо! — сказал Стив, не принимая этой перебранки.
— Да отдохни ты, — сказал кто-то, но Стив, как всегда, не унимался еще часа два.
Его мать, как он сказал мне, отправилась к друзьям в Девон на отдых.
У весовой Барт Андерфилд вешал на уши лапшу наиболее легковерному журналисту о нетрадиционных кормах.
— Давать лошадям пиво и яйца — это все фигня. Нелепость. Я никогда такого не делаю.
Журналист удержался от замечания — или просто не знал, — что тренеры, склонные добавлять в пищу лошадям яйца и пиво, в целом куда более удачливы, чем Барт.
Когда Барт увидел меня, с его лица сползло покровительственное всезнающее выражение. Он злобно поджал губы. Бросил журналиста и решительно шагнул навстречу мне, однако, остановившись, ничего не сказал.
— Тебе что-то нужно, Барт? — спросил я.
Он по-прежнему ничего не говорил. Я подумал, что он, похоже, не может найти слов, чтобы выразить все, что он обо мне думает. Похоже, я начал привыкать к ненависти.