Медведи и Я, стр. 26
Наутро мы взобрались на гребень скалистого хребта, расположенного с юго-востока от озера Первис. С высоты перед нами открылся вид на бескрайние просторы, почти в самом центре гигантской заснеженной низины у подножия горы Маунт-Нейшен, темнеющей на горизонте, словно туча, виднелась протянувшаяся на девяносто миль цепочка озер Нейшен. На открытых солнцу местах температура достигала семидесяти градусов выше нуля, а рядом, в каких-нибудь двадцати футах, под сенью хемлоков, стояла зимняя стужа и температура держалась на минус тридцати. После того как Ларч показал мне все известные золотоносные речки, впадающие в Нейшен-Ривер в ее верховьях, мы стали строить планы, как будем добывать золото, вот только дождемся припасов, которые нам должны доставить весной. Годовалые медвежата без труда найдут себе достаточно корма в бассейне реки Нейшен-Ривер. Этот громадный бассейн занимал пространство в десять тысяч квадратных миль, на нем высились горные пики, здесь можно было увидеть арктическую тундру и сфагновые болота, луга, пересеченные речными каньонами и озерами, встречались тут и березовые саванны, и поросшие густыми лесами горные склоны, и вся эта территория была надежно отгорожена от остального мира, медведь мог прожить тут всю отпущенную ему природой четверть века, ни разу не услышав ни лязга защелкнувшегося капкана, ни ружейного выстрела. Мы с Ларчем обменялись долгим взглядом, который был красноречивее слов.
— Пожалуй, я бы сюда переселился.
— Единственная трудность — это доставка припасов, — сказал Ларч. — Но если ты хочешь, я научу тебя обходиться тем, что дает природа.
Поскольку у нас еще оставались съестные припасы, мы решили еще одну ночь отдохнуть в хижине на берегу озера Первис, прежде чем начать десятимильный подъем по склонам Скалистых гор. Перевалив на западный склон, во время спуска к озеру Такла мы стали часто меняться местами: один тянул тобогган, а другой придерживал его сзади, чтобы он не слишком разгонялся на крутых спусках, не раз попадавшихся нам на протяжении пятнадцатимильного пути по каньону. На голых склонах мы садились на сани и катились, пока не начинало ломить в глазах, как бывает, когда ты впопыхах наглотаешься снегу. По пути нам встречались одни пустые капканы, и мы еще засветло добрались до хижины Ларча на берегу озера Такла.
После рождества дни побежали так быстро, что мы не заметили, как пролетело два месяца и настал март. Почти все время мы проводили вместе. Не знаю, замечали ли медвежата мои отлучки, которые иногда затягивались на неделю, но при моем возвращении они всегда спали и даже ухом не вели. За девять недель почти непрерывной спячки они только два раза вылезали из своего логова: в первый раз они посидели с Ларчем у очага, во второй только вышли на двор помочиться и сразу вернулись назад. Желудок они очистили еще до начала спячки.
В феврале Ларч только два раза проверял свои капканы, чаще делать обход было незачем: во-первых, он уже отловил почти всю положенную норму пушного зверя, во-вторых, произошла зимняя миграция и почти весь зверь ушел в другие места. По своей лицензии Ларч не имел права ставить капканы в других каньонах, с каждого траппера брали официальную подписку в том, что он не будет охотиться вне пределов закрепленного за ним участка. Раньше из-за браконьеров и нарушения границ чужих участков между трапперами то и дело возникали вооруженные конфликты, которые прекращались только после вмешательства Королевской конной полиции.
Если ветер сдувал снег с поверхности озера, то мы проделывали во льду проруби и ловили радужную форель и форель Долли Уорден на приманку из лосятины, а когда жареная рыба надоедала, в хорошую погоду отправлялись бродить по бесчисленным горам и падям, с двух сторон окружавших нашу долину; вели подсчет возвращающихся назад лосей, вапити, оленей, волков и пум. На горных лугах по склонам Скалистых гор нам попадались стада баранов Далля, пожалуй, самых величественных животных Северной Америки.
— Вон сколько миль мы отмахали по снегу, а каково было бы продираться через подлесок и заросли чертова когтя! — частенько повторял Ларч, вспоминая, как трудно приходится путнику летом в нехоженых канадских лесах. В конце февраля разыгралась такая непогода, что нам пришлось засесть дома, и мы занялись изготовлением мебели и разных «предметов роскоши» для меня и для Ларча; мы мастерили корзины для белья, хлебные доски, подставки для обуви, вручную обрабатывая сухие осиновые и сосновые бревна. Когда уже нечего стало мастерить, мы принялись делать заготовки для будущих надобностей. Стук молотков и рубанков, звон пилы не тревожил медведей. Изо всех благ цивилизации мне больше всего недоставало комода; однажды, когда разыгралась метель, мы этим занялись, и пока она не улеглась, все время потратили на удовлетворение этой прихоти. Я обзавелся-таки комодом, который, по меркам дикого севера, оказался совсем недурным образчиком для домашнего обихода. Ларч был знаток не только по части лесных наук, он был еще и мастером на все руки и умел искусно обращаться с молотком, пилой, рубанком и стамеской.
Увлекательной и приятной работы было гораздо больше, чем времени для ее исполнения.
— Трудолюбие, как и счастье, — продукт культуры, — сказал однажды Ларч.
Однако не всегда мы испытывали благородное влечение к труду. Иногда мы праздно сидели у очага и, созерцая игру пламени, рассуждали о великих тайнах мироздания: например о том, есть ли жизнь после смерти, о предначертаниях судьбы и первородном грехе. Не раз в связи с высказанным кем-нибудь из нас туманным предположением ставился вопрос об очевидных практических преимуществах и вероятном моральном уроне, который ожидает нас, если мы вывезем из Форт-Сент-Джеймса и поселим у себя двух индейских скво, чтобы скорее разделаться с работой, которой почему-то ужасно много скопилось под конец зимовки.
Обругав глубокие снежные заносы, из-за которых Форт-Сент-Джеймс отодвинулся на недосягаемое расстояние, и посетовав на мои священные обязательства в отношении трех медведей, мы неизменно кончали тем, что основательно прикладывались к драгоценным запасам черного ямайского рома Мейера, который мы клялись тратить бережливо и потреблять умеренными порциями. На другой день Ларч задавал нам обоим какую-нибудь замысловатую и ненужную работу, и мы что-нибудь мастерили или перелопачивали целые горы снега.
Годовики проснулись
По утрам на деревьях и кустах еще лежал иней, но все же после равноденствия морозные оковы зимы рухнули. При ясной погоде между девятью и десятью часами вечера на небе, словно пьяная радуга, плясали сполохи северного сияния. Разноцветные вспышки обыкновенно сопровождались гудением, как будто работает электрический мотор, иногда этот шум переходил в потрескивание электрических разрядов, которые при поглаживании сыплются в сухую погоду из кошачьей шерсти. Не менее поразительна была полная тишина, которая во время этих небесных феерий охватывала все живое, свидетельствуя о том, что это дивное зрелище должно вызывать у животных либо страх, либо изумление. После северного сияния мороз обыкновенно смягчался и температура поднималась до , а при пасмурной погоде вместо снегопада на нас лился дождь.
Во второй половине марта медвежата стали часто шевелиться, ворочаться, скулить и почесываться, однако из логова еще не вылезали. В страстную пятницу Расти вечером выполз из конуры, пять-шесть раз зевнул, уселся на полу возле моего стула и прислонился к моим ногам. Потом он стал тыкаться мордочкой в мою ладонь, прося, чтобы его почесали. Тогда я понял, что он окончательно проснулся. Как же он вырос за это время! Назавтра объяснилось, отчего не спалось медвежонку: в субботу с юго-запада налетел чинук и продолжал дуть все пасхальное воскресенье. Началась ранняя оттепель, зазвенела капель, всю ночь с треском обрывались и падали сосульки. Вдалеке с грохотом, похожим на раскаты грома, рушились с утесов Оминеки снежные карнизы и ледяные козырьки. Приоткрыв дверцу, я заглянул в медвежью конуру; Дасти и Скрёч заворчали спросонья, еле продирая глаза. Они отказались от приглашения и не вышли посидеть вместе с нами у печки.