Дело султана Джема, стр. 15

– Ты полагаешь? – с печалью взглянул он на меня. – А мне страшно. Мне кажется, что легче этой же ночью умереть на своей земле, обманутым и забытым, чем завтра пуститься в переговоры, заключать союзы, состязаться во лжи и коварстве. Не создан я для этого, Саади…

Удивительно – один лишь раз за все последующие годы возвратился Джем к этим мыслям. После той ночи в Эрмеии он, казалось, всеми силами старался убедить себя и мир, что правда на его стороне, что за ним сотни тысяч приверженцев, что он возглавляет великую борьбу. Но тогда, с глазу на глаз со мной, в темноте, Джем выдал себя, показав, что понимает предстоящее ему мучение, отдает себе отчет в том, как безвозвратен этот шаг – переход границы. Быть может, Джем и тогда не раскрыл бы душу, если бы не лихорадка и крайняя усталость, ослаблявшие его волю.

– Мой султан, – чуть погодя окликнул я его, заслышав нетерпеливый ропот воинов, – нас ждут. Надо идти!

И повел его, поддерживая под руку. Джем хромал, привалившись к моему плечу, более доверчивый и беспомощный и более дорогой моему сердцу, чем когда бы то ни было.

– Саади, – словно повторяя печальный припев, сказал он мне перед тем, как мы присоединились к остальным, – боюсь, что эта ночь рассечет надвое мою жизнь. Меня страшит граница, Саади…

А границы все не было видно. Что-то коварное таилось в этом – сдается мне, что все роковые рубежи в человеческой жизни вот так же коварно неразличимы. До какого-то мгновения ты стоишь по одну сторону и вдруг, не успев опомниться, оказываешься на другой. Непоправимое свершилось, а ты и не заметил когда.

Я горячо любил Джема, однако не сочтите мои слова пристрастными: душевное величие Джема проявилось даже в том, что он заметил и отметил этот рубеж в своей жизни. История обвинила Джема в легкомыслии, в непонимании игры мировых сил, представила его незрелым юнцом, слепым в своем честолюбии, куклой в руках людей более дальновидных и мудрых. Только я, один-единственный человек, с кем Джем обменялся несколькими словами в темноте Эрмени, могу удостоверить: Джем сознавал значение всех решительных шагов в своей жизни и борьбе.

За то, что не каждый, сознающий смысл событий, способен их изменить, вините не Джема. Историю делают люди, а не отдельный человек.

Показания египетского султана Каитбая о событиях с июня 1481 года по июнь 1482 года

Я – Каитбай из рода мамелюков, султан Египта и Сирии. Полагаю, что у вас имеются важные причины для того, чтобы обеспокоить меня. А я отвечаю вам по следующим причинам: хочу очистить память Джема от грязных намеков всякого сброда – от упреков последующих поколений, как выражаетесь вы. Не ваше дело обсуждать поступки властителей. Мы, государи, стоим не вне, а над мирскими законами.

Я, Каитбай, не согласен с оценкой, вынесенной историей нашему царскому дому, например. Мы действительно не арабы, а черкесы. Действительно один из моих прадедов был простым мамелюком, мамелюки – это вроде янычаров, только служили они не турецким, а арабским султанам; действительно, поднимаясь все выше по лестнице придворных чинов, мой прадед занял султанский престол путем убийства – он убил своего повелителя. Но это не дает вам права называть весь наш род мамелюками и без устали напоминать миру, что мы происходим из султанских конюшен. Впрочем, называйте меня как вам будет угодно. Я прекрасно знаю – именно потому, что в наших жилах текла более молодая кровь, чем вылинявшая кровь Аббасидов, мы сумели на протяжении столетий править империей, от которой сохранилось только название – Арабский халифат. А халифат есть нечто великое и священное – равное тому, чем римский престол является для вас, неверных.

В те времена, о которых я держу речь, над халифатом нависла очередная угроза: турки-османы. Должен сказать, что сначала они не испугали нас – видали мы и пострашнее. К примеру, сельджуки или крестоносцы, оставившие в Сирии, Палестине, на Эгейских островах ряд жалких графств, баронств, княжеств, заранее обреченных на гибель. Словом, нас мало встревожило появление в Анатолии новой разновидности дикарей. Так было до Мехмеда Завоевателя.

Воспевайте сколько угодно его величие – воля ваша. Мы, властелины мира в Мехмедовы времена, невысоко оцениваем своего собрата; Мехмед был, по нашему мнению, слишком мелочен, чтобы быть великим; болезненно честолюбив. Он посвятил десять лет жизни войнам со Скандер-бегом – взбунтовавшимся султанским янычаром, горцем-разбойником. И не успокоился, покуда не увидел его гибель.

Мехмед приложил неслыханные усилия, чтобы одержать победу над рыцарями-иоаннитами, некогда владевшими Палестиной, а в его время с трудом удерживавшими Родос. Ни за что на свете не примешал бы я своего имени к такой нелепой вражде – кому мешали эти нищие полумонахи, полукорсары, засевшие на каком-то ничтожном острове? Однако Мехмед, однажды потерпев в битве с ними поражение, до самой смерти не находил себе покоя. Я вижу, что для вас по-прежнему тайна – куда утром 3 мая намеревался он повести свои войска. Я вам открою: против рыцарей. И против меня. Потому что Мехмед подозревал, что не кто иной, как я, помогаю им припасами, дабы они могли выстоять турецкую осаду. В какой мере это подозрение справедливо, я, султан Каитбай, не обязан давать вам отчет.

Я бы не стал утруждать себя вышесказанным, если бы это не проливало свет на события, проистекшие с июня по июнь упомянутых лет: на мое вмешательство в усобицу сыновей Мехмеда.

Не стану таить, она была на руку не только мне од ному – всем государям мира, точнее, Средиземноморья. Эта усобица явилась кстати, в канун нового наступления турок на Запад и на друзей Запада: она должна была отвлечь нового султана (кто бы из братьев ни стал им) от предсмертных планов Мехмеда.

Вы спрашиваете: отчего в этой игре я поставил на Джема – ведь именно он слыл живым подобием отца, – а не на Баязида, которого мы знали как мозгляка. Так уж случилось, мог бы я вам ответить. Но все это дела столь давние, что нет смысла прибегать ко лжи. Я поставил на Джема оттого, что догадался: из двух братьев слабейший – он. Превосходство и сила не всегда идут рука об руку.

Начать с самого начала? Так вот…

Когда мне сообщили о том, что Джем переступил границу и находится на моей земле, я немедля распорядился встретить его с почестями и проводить в мою столицу, а Касим-бегу и караманам повелел вернуться назад и вывезти семью Джема, оставшуюся в Конье.

Таким образом, он прибыл в Каир в сопровождении малочисленной свиты и был помещен во дворце моего дивидара – так у нас именуется великий визирь. Два дня спустя, отдохнув и подлечив свою рану, Джем посетил меня. То была чистая учтивость: мы еще не знали друг друга, и пока что нам не о чем было вести переговоры. Ни он, ни я не ведали о том, что происходит по ту сторону границы. В ту первую нашу встречу я лишь предложил Джему свое гостеприимство, заверил, что не выдам его Баязиду, даже если тот предъявит подобное требование, и в самых общих выражениях высказал надежду, что увижу его на престоле Османов.

Юный султан не поднимал на меня глаз. Это смирение показалось мне чрезмерным – не зная его, я счел смирением другое: Джем просто был подавлен, и ему требовалось время, чтобы прийти в себя. Я понял это при нашей второй встрече – то была действительно встреча двух государей. Сдержанно, с достоинством Джем изложил мне свой взгляд на усобицу с братом, на будущее Османской империи и Средиземноморья. И предложил мне мир – мир до конца своей жизни (за то, что будет после его смерти, он ручаться не может, объяснил он), если я возьму его сторону.

– Разве мой высочайший гость намерен прекратить завоевания, предпринятые покойным Мехмед-ханом? – спросил я.

– Нет, – ответил Джем. – Слава богу, у неверных есть еще довольно земли. Но мы, воители одной и той же веры, не должны допустить войны между собой.

– Тем не менее самые крупные победы твоего отца были одержаны над мусульманами: князьями Карамании, Узун-Хасаном. Мехмед-хан воевал и против меня.