Дело султана Джема, стр. 13

– То есть как «отчего»? – не нашлась я. Баязид первым же вопросом прижал меня к стене.

– А так. Преступное безрассудство совершил другой, и я всем сердцем молю тебя отклонить его с этого пути. Неужели Джем не принял тебя?

– Я сейчас от него, – без обиняков объявила я. Баязиду удалось привести меня в бешенство. – В чем ты обвиняешь Джема? В том, что он не желает умирать? А почему не умереть тебе? А?

– Потому что того не требует закон, – любезным тоном ответил он. – Я живу и царствую по воле закона. Преступник тот, кто преступает закон, не так ли?

– По какому человеческому закону следует самому предать себя палачу? – закричала я вне себя. – Говорил бы ты так же рассудительно, если бы умереть предстояло тебе? Не стал бы разве противиться? А?

– Нет. – Он не был бы Баязидом, если бы ответил иначе. – Нет, конечно. Если бы моя смерть послужила могуществу империи, я уже давно бы ушел из жизни, Сельджук-хатун.

«Как бы не так!» – подумала я. Баязид лишал дальнейший разговор всякого смысла. Как могла в нашем роду появиться такая гнусь!

– Что бы ты ни говорил, – предприняла я еще одну попытку, – я не могу винить Джема за то, что он хочет жить. Зачем тебе отягощать свою совесть братоубийством? Мехмед-хан оставил вам обширную державу. Каждый из вас, если вы по-братски поделите ее, будет иметь втрое больше земель, чем было у Орхан-хана. Прекратите распрю, пока не поздно, не губите зря города и людей! Ведь вы братья, известно ли тебе, что это значит?

– Известно, – с превеликой печалью произнес Баязид. – Последний мой воин, последний нищий имеет брата. Но в том и заключается тяжкое бремя власти, Сельджук-хатун. Ты слышала поговорку: «Султан родства не знает». Поэтому я лишаюсь самого дорогого, что дано человеку, – родного брата. Не укора заслуживаю я, а сочувствия. С кровоточащим сердцем нанесу я справедливый удар, дабы соблюсти верность…

Дальше, честно говорю, я не слушала. С меня хватило этого квохчущего голоса, этой благостной скорби на физиономии постника. «Какой выродок, боже праведный!» – думала я, и вдруг все мне до того опротивело! Чего ради приняла я на себя эти муки? А?

Я поднялась прежде, чем Баязид договорил. Тогда он наконец умолк и двинулся провожать меня.

– Да будет спокойна живая совесть Османов! – были последние его слова. – Ни ты, Сельджук-хатун, ни я, смиренный слуга аллаха, не властны отменить Священный закон.

Вот и все. Лишь в такой мере вмешалась я, старуха, в распрю между Баязидом и Джемом. Я не могла расхлебать кашу, которую младший брат заварил так торопливо и необдуманно. Не примите мои слова за упрек – Джем стоит вне всяких упреков.

Кое-кто, слышу я, скорбит о том, что Джем царствовал лишь восемнадцать дней. А вот я думаю, что Джем и не создан был для престола. А? Жаль только, что малыш так настрадался, очень мне жаль его. Он всегда представляется мне ребенком – хрупкая заморская драгоценность из алебастра и золота.

Погодите! Еще одно слово. Я считала прежде, что люблю Джема как самого даровитого в нашем роду. Теперь уже я твердо знаю: я любила его за то, что он так мало походил на нас всех.

Третьи показания поэта Саади о событиях 20 июня 1481 года

20 июня – никогда не забыть мне того дня!

Три вечера наблюдал я своего господина, пока он ждал возвращения тетки: Джем был сам не свой. Он метался из угла в угол по покоям Орхана, сам с собой говорил вслух. «Все иное было бы чистым безумием!» – этим восклицанием несколько раз прерывался его негромкий разговор с собственными мыслями.

Сельджук-хатун вернулась далеко за полночь. Двое слуг ввели ее, она падала от усталости. Однако нашла в себе силы кинуть на меня неприязненный взгляд, и мне следовало бы удалиться, но я остался, чтобы услышать, что она скажет. Она пересказала Джему, что говорила она и что отвечали ей. Повторять не стану, вам это известно и без меня.

Сначала Джем слушал ее стоя. Потом ощупью притянул к себе подушку и сел: ноги больше не держали его. «О небо! – подумал я. – Так ли должен выглядеть военачальник накануне сражения?» Он был сокрушен. Вы спросите: чего иного мог он ожидать от этого посольства? Я задавал себе тот же вопрос. Но Джем действительно был так далек от житейских соображений, что, вероятно, совершенно искренне верил в успех Сельджук-хатун.

– Все кончено! – произнес он, когда тетка умолкла. – Вновь будет залита кровью благословенная наша империя. Зачем мой отец при жизни не рассек этот узел? Я бы покорно умер, если бы знал, что на то его воля.

– Хватит болтать! – оборвала его Сельджук-хатун, злая от усталости. – Только что я слушала, как охотно принял бы смерть Баязид, если б ему повелел закон, теперь ты… Раз оба вы так готовы к смерти, зачем зря гоняете меня ночью туда-сюда? А?

– Нет, я не хочу умирать! – не менее резко прервал ее Джем, и это было для него очень обычным: метаться от одной крайности к другой. – Пусть Баязид и не надеется!

Старуха пожала плечами, мальчишеская неуравновешенность Джема стала тяготить ее. Она направилась к дверям.

Более чем почтительно поцеловал он край ее пояса. Я понял, что в эту минуту он прощался со всем домом Османов.

– Прощай, тетушка! – сказал он. Голос его дрожал от сдерживаемых рыданий. – Я знаю, что, пока ты жива, будет кому помолиться за Джема!

– Полно, полно! Не доводи дело до молитвы! – И ее высохшие, с одеревеневшими суставами руки легли на его плечи.

– Саади, – сказал мне Джем, когда мы остались одни, – до рассвета мы выступим к долине Йени-шехир.

– Разумно ли утомлять войско перед битвой, мой султан?

– Я не хочу, чтобы Брусса поплатилась за свою верность мне. Буду биться в открытом поле. Позови ко мне Якуб-агу!

Я позвал Якуба – тот спал в другом крыле дворца. При разговоре его с Джемом я не присутствовал, потому что должен был выполнять другие распоряжения. Этот разговор следует считать началом конца в единоборстве Баязида и Джема.

Когда я вернулся к своему господину, он уже принял странное решение. Джем объявил мне, что, по его мнению (впоследствии я узнал, что оно было подсказано Якуб-агой), наше войско следует разделить на два крыла. Одно двинется на Изник, чтобы ударить по войскам Баязида с тыла, а второе – к Йени-шехиру, чтобы завязать бой. Это второе крыло, отборную часть войска, Джем вверял Якуб-аге.

– Повелитель, – осмелился я возразить, – я не могу взять этого в толк. Людей у нас немного. Потому ли вознамерился ты поделить их?…

– Именно потому, что не полагаюсь на их численность, я и должен прибегнуть к хитрости. Не разубеждай меня, Саади! Ты знаешь, как я ценю тебя, но мы с тобой не искушены в военном искусстве. Тут я буду слушать Якуб-агу, это его ремесло.

Все произошло так, как замыслил Якуб. Той же ночью наши войска выступили в двух разных направлениях. Двадцатого произошла битва при Йени-шехире, но во время этой битвы никто не ударил Баязиду в спину – план не удался…

В самом начале боя, пока обе стороны прощупывали друг друга в мелких стычках, пока Баязид разворачивал свои части, а Джем пытался противопоставить ему редкие цепи нашей конницы, к нам, небольшой свите султана, подскакал на взмыленном коне Якуб. «Сразу видно, что война – его ремесло», – сказал я, алайбег действительно выглядел сейчас в своей стихии.

– Мой султан! – крикнул он, с трудом осаживая коня. – Если мы замешкаемся, все будет кончено: Баязид разместит свои силы в низине, отделит тысяч десять акинджий и ударит с двух сторон. Не теряй времени, мой султан! Позволь мне немедля бросить в бой всю нашу конницу; я смету Баязида, не дав ему опомниться!

Якуб-ага проявлял отчаянное нетерпение, он горячил своего коня, продолжая короткими возгласами втолковывать нам, что каждый миг промедления невозвратим.

– Действуй! – тихо приказал Джем, и я заподозрил, что он уже не верит в нашу победу. Не поэтом даже, а просто-напросто безумцем надо было быть, чтобы поверить, будто пятнадцать тысяч всадников не потонут в океане стоящего против нас войска.