Остановка в Чапоме, стр. 110

Теперь все сошлось - место, время и я сам, который должен был прийти сюда, на восточную оконечность кузоменского лукоморья, не раньше, чем посетив остальные места, чтобы пестрая мозаика мыслей и фактов начала складываться в осмысленный узор. Вернее, в тот первый набросок, который позволяет предугадывать дальнейший ход образующих его линий. Делаю я его уже не для себя - для того, кто захочет пройти по моим следам, открывая исчезнувшие (а может быть - существующие рядом с нами?) миры, только выйдя на это же каменное поле не к вечеру дня, а в первых лучах нарождающегося утра.

Вот почему сейчас я довольствуюсь тем, что открылось моим глазам, и не ищу дальнейшего. Я прощаюсь с Берегом - и он провожает меня золотом полярного солнца, развертывает передо мной самые лучшие свои пейзажи, осыпает на каждом шагу дарами, чтобы краткая череда этих дней осталась в моей памяти как один сверкающий праздник жизни.

Это древнее святилище - последний подарок Берега.

И, благодарный, я оставляю его другому.

Но прежде чем мы с Виктором отправимся дальше, я хочу записать еще несколько слов - о камнях, людях и эльфах: тот итог, к которому я пришел.

Появление таинственного народца на Земле (или его переселение?) произошло до начала строительства мегалитов, то есть в первой половине третьего тысячелетия до нашей эры. Мы вправе так считать, потому что предание однозначно связывает их друг с другом. "Они" - не "древнее"; "они - древни, как эти камни", вот хронология народной памяти.

И все же строителями были люди, в этом нет никакого сомнения, а не загадочные пришельцы из ниоткуда. Казалось бы, одно опровергает другое. Но нет никаких доказательств, что кромлехи, менгиры и лабиринты были первично функционировавшими системами, а не их последующим воспроизведением, которое осмысливалось и утилизировалось человеком в меру его возможностей. Иными словами, перед нами подражание, а не оригинал, о существовании и действительном виде которого нам остается только строить догадки.

Но если поля менгиров в Бретани и различные "хенджи" оставляют нас в недоумении, похоже, что назначение оригиналов, с которых скопированы лабиринты, было правильно понято "копиистами". Больше того. Как известно, мастера закладывают колодцы только в тех местах, где под многометровой толщей земных слоев таинственным образом ощущают животворный ток глубинных вод. Точно так же и алтари первобытности возникали лишь на тех местах, где человек ощущал присутствие неизвестных сил и сталкивался с непонятными явлениями.

Мы до сих пор не знаем природы этих сил, не знаем, что они нам несут, какие возможности открывают. Но очень вероятно, что для строителей лабиринтов подобные места служили реальными выходами "каналов связи", посредством которых - телепатически или еще как-то - жрецы народа мореходов могли общаться на пространствах Северной и Западной Европы. Но это, конечно, уже только мои домыслы...

Вот и все. Еле заметная тропинка выводит нас к крутому откосу, с которого открывается неглубокая долинка и бухта, хорошо защищенная от северных и восточных ветров. Впереди у нас несчитанные километры пути до очередного ночлега по каменистой тундре, куда сворачивает от берега тропа, а над нами, в блеклом вечернем небе, протянулись вихревые перья гигантской космической птицы, летящей далеко за горизонтом. Берег раздернул для нас небесные шторы, вывел сюда и теперь дает знак, чтобы мы торопились. Впереди у нас есть еще день, может быть - полдня. Вокруг рассыпано золото вечернего солнца, преображающее тундру и камни, морская гладь еще не подернулась даже слабой рябью, но высоко над нами уже завились первые струи очередного циклона, навстречу которому мы идем...

4.

- Вы сказали: прощаюсь. Но почему? - допытывается у меня Георги.- Почему Север вам стал неинтересен? Разве вас больше не влекут загадки его прошлого и его будущего?

Мы стоим на высокой, поросшей кустарником дюне, "прислоненной", как говорят специалисты, ко второй морской террасе над старым устьем Чапомки. Лет двадцать назад речка неожиданно пробила новый, прямой выход к морю, ближе к деревне, а это устье, отстоящее на километр дальше к востоку, стало затягиваться и заиливаться.

На самом деле это даже не дюна, а, скорее, узкий песчаный бар, очень давно отрезавший от моря небольшой заливчик, превратившийся теперь в болото и оказавшийся поднятым метров на десять-пятнадцать над современным уровнем моря. Тогда же здесь и поселились люди: в обширной котловине песчаного выдува лежит большая груда камней - остатки разрушенного очага. Рядом поблескивают белые осколки кварца, и тут же чернеют глиняные черепки. Редкая находка для здешних мест: за тысячелетия морозы, дожди и ветра обычно разрушают полностью остатки плохо обожженной глиняной посуды первопоселенцев. Но этим черепкам повезло. Они были укрыты песком, хорошо обожжены, и в изломе можно заметить серебристые волокна асбеста: три-четыре тысячи лет назад их примешивали в глину для того, чтобы горшки не трескались при обжиге.

Это одно из первых древних стойбищ, найденных мною возле Чапомы. Отсюда открывается панорама всего чапомского лукоморья, и я могу указать почти все места, где я что-то открыл,- от Никодимского мыса, отмеченного на востоке черно-белой пирамидкой маяка, и до мыса Востра на западе, где еще три-четыре тысячи лет назад находилась "чапомская зверобойка". Теперь остатки древних очагов засыпаны свежими костями морского зверя, потому что брошенное в море течением прибивает к этому мысу, а на берег отходы вытаскивают лисы и чайки.

Как мне ответить на вопрос Георги? Несколько лет назад в одной из московских редакций меня спросили, по существу, о том же:

- Каждое лето вы проводите на Севере, пишете об одних и тех же местах, об одних и тех же людях как бы бесконечную поморскую сагу. Что вы находите там для себя интересного?

Помнится, я тогда отшутился. Ну а на самом деле?

Мне было интересно изучать здешний край, знакомиться со здешними людьми точно так же, как находить остатки древних стойбищ, потому что в каждом случае я открывал ранее неизвестные мне связи между явлениями и закономерности, которые позволяли предугадывать результаты поиска. Я исследовал различные пласты прошлого и через них начинал понимать настоящее. Так оказывался возможен прогноз будущего. Люди, с которыми я здесь жил, еще не потеряли кровной связи с Берегом, и их быт, как и их сознание, в какой-то степени оказывались "запрограммированы" предшествующими тысячелетиями.

В этом была их сила. Но в этом была и их слабость. Наша слабость: мы пытались создать проекцию будущего, опрокинутую на самом деле в прошлое. Мы, то есть наше поколение.

Говоря о будущем, мы инстинктивно возвращались памятью к прошлому, к эпохе эволюционного развития природы и общества, забывая, что за пределами нашей страны человечество не останавливалось, не топталось на месте, а продолжало идти вперед и во всех отношениях ушло бесконечно далеко от нас. Мы же, поверив ложным богам, своими руками уничтожили все ориентиры прогресса, которые создавались по крупицам тысячелетиями. Отсюда наша беспомощность, наша половинчатость, наша нерешительность. Потому что на самом деле наше поколение всегда питалось прошлым, а не будущим. Будущего мы никогда не знали и не могли его предугадать. Оно было для нас закрыто.

Вероятно, у каждого поколения есть своя историческая задача. Есть поколения разрушающие; есть - созидающие; есть - только развивающие чужие идеи. В этом гармония жизни, залог поступательного хода человечества. Я давно пытаюсь понять роль, которая выпала на долю моего поколения, тех, кто родился в 30-х годах нашего века, кто был лишен родителей, испытал холод и голод великой войны, кто формировался в условиях лагерного режима, навязанного народу "великим вождем и учителем". Навязанного? Или созданного самим народом при его благосклонном руководстве? Последнее, вероятно, будет точнее, потому что те, кто устанавливал этот режим, кто доводил его до самого отдаленного хутора, до каждой тоневой избы, и представляли тогда народ, были непременной его частицей.