Правила одиночества, стр. 32

— Красивая?

— Врать не буду, девушка некрасивая, но молодая — двадцать три года ей, — честно признался Караев.

А ты знаешь, в этом есть свои положительные моменты, — глубокомысленно произнес Сенин. — Ты — мужчина видный, значит, ценить будет, верна будет, во-вторых, никто на нее не позарится.

— Насчет верности некрасивых — это миф, — возразил Караев, — как раз они первые тебе рога наставят, потому что им постоянно надо самоутверждаться.

— Послушай, старик, — назидательно произнес Сенин, — молодая девушка не может быть некрасивой. Это мнение умудренного жизнью человека, прислушайся к нему. Молодость — сама по себе красота. Знаешь, что я тебе скажу? В нашем возрасте нельзя быть таким щепетильным.

Именно это пришло в голову Караеву в последний момент перед тем, как он оказался с девушкой в постели: до этого он честно пытался справиться с собой.

— А что бы тебе на ней не жениться? Об этом другие только мечтать могут, а тебе само в руки идет. Молодая жена, будет тебе верна — смотри-ка, даже стихи сложились.

— Я ее не люблю, — сказал Караев, — к тому же, у нее был армянин.

— Ну знаешь, кто из нас без греха, — назидательно произнес Сенин, — у каждого в жизни был свой «армянин».

— У тебя что, тоже был армянин?

— Это в переносном смысле, аллегория, не буквально. В конце концов, не негр же у нее был, а всего-навсего армянин.

— Ты меня знаешь: я не националист, я даже к евреям нормально отношусь, но лучше бы у нее был негр. Это не я говорю, это во мне национальное самосознание говорит. Ведь они оккупировали четверть Азербайджана! А ты говоришь — негр.

— Не пойму, ты шутишь или серьезно говоришь?

— Это смех сквозь слезы. Ладно, закрываем тему. Чаю хочешь?

— Да я бы и выпить не отказался, — признался Сенин. Караев нажал кнопку на телефонном аппарате.

— Вера, дайте нам чаю с лимоном.

Он подошел к шкафу, достал из него початую бутылку коньяка и поставил на стол одну рюмку.

— А ты не будешь? — спросил Сенин.

— С утра не пью, — отказался Караев, — только чай.

— Ну а я выпью: в жизни и так много ограничений, не зависимых от нашей воли, не хватало еще самому себя ограничивать.

— Я смотрю, у тебя философский подход к жизни, — улыбнулся Караев, — ты что заканчивал?

— Десять классов, — наполняя рюмку, сказал Сенин, — но ты попал в самую точку: я после армии поступал в МГУ, на философский факультет. Правда, на первом же экзамене срезался. Вопрос был про Ломоносова: расскажите, мол, основные вехи его жизни, и я сказал, что он пришел пешком из Архангельска и поступил в университет. А оказалось, что университета тогда еще не было, потому что он сам его впоследствии и создал, поэтому его именем и назван. Вот смеху-то было. Они сразу заулыбались, стали переглядываться и двойку мне рисуют. Я пытался убедить комиссию в том, что в философии не эрудиция главное, а способ мышления, что ум и знание — это разные вещи, но мне не удалось это сделать. Ну, будь здоров, за успех твоего бизнеса!

Сенин выпил, и на лице его появилось вопросительное выражение — он прислушивался к своим ощущениям. Вошла Вера, неся поднос, на котором были маленький заварной чайник, грушевидные стаканчики, печенье, конфеты и блюдечко с нарезанным лимоном. Сенин тут же подцепил ломтик и отправил его в рот. Разлив чай, Вера удалилась. Сенин провожал ее любопытным взглядом, поворачиваясь вслед, пока она не удалилась.

— Ты поаккуратнее смотри, — заметил Караев, — а то Рузвельт тоже так вывернулся вслед секретарше, упал и сломал позвоночник. Так что береги спину, Сеня.

— У тебя какие с ней отношения? — спросил Сенин.

— Деловые, а что?

— Я бы ее скушал, — плотоядно сказал Сенин, — да только времени нет и возможности: у меня ведь жена, дети и еще одна женщина…

— В Ростове-на-Дону?

— Здесь, в Москве. Расходов это потребует, а я сейчас крайне ограничен в средствах, — с сожалением объяснял Сенин.

— Бодливой корове Бог рога не дал, — сказал Караев.

— Вроде того. А она замужем?

— Не замужем. Тебе налить? — предложил Караев.

— Конечно, налить, Бог любит троицу, а я только одну выпил. Может, я выкрою денек-другой. Хаты, правда, нет, пустишь к себе?

— Нет.

Караев наполнил рюмку. Раздался зуммер телефона, Караев нажал клавишу. Голос Веры произнес:

— Патрон, звонит вчерашняя журналистка, соединить?

— Да.

— Как она тебя называет, — отметил Сенин, — патрон?

— Когда она была замужем, долго работала за границей, в Новой Гвинее.

Караев взял трубку и услышал низкий голос Севинч:

— Господин Караев, здравствуйте, я прошу прощения, мне так неловко, но диктофон зажевал пленку, и я не могу расшифровать интервью. Вы не согласились бы повторить его? Мне ужасно стыдно.

— Я рад вас слышать, — сказал Караев, — пожалуйста, я повторю, правда, не уверен, что получится слово в слово. Я буду свободен вечером. Да, я совсем забыл — по вечерам вы заняты. Хорошо, приезжайте сейчас.

Караев положил трубку. Сенин, внимательно слушавший разговор, глумливо произнес:

— Ето хто ето? Журналистка? Ай, как интересно, — он выпил, съел лимонную дольку и завистливо продолжил: — Слушай, да ты нарасхват у женского пола. Как же хорошо быть неженатым, Господи боже!

Он налил себе еще одну рюмку. Было заметно, что он захмелел:

— Двадцать семь лет семейной жизни — и что хорошего? Вот, к примеру, ты один живешь, вынужден себе сам готовить. Вроде как неудобство — приходишь домой усталый, жрать хочется, а тут еще готовить надо. Но с другой стороны, ты себе что хочешь, то и готовишь, правильно? А я прихожу вечером домой, говорю жене: хочу, мол, жареной картошки — я люблю с солеными огурцами — а она передо мной тарелку с макаронами — хрясь, и говорит: «Еще чего, буду я для тебя отдельно готовить! В ресторане, что ли? Ешь, а не нравится — иди телевизор смотреть» — нет, ты представляешь?

Вновь раздался зуммер телефона. Караев нажал на клавишу и услышал взволнованный голос Веры:

— Патрон, на рынке омоновцы.

Караев стремительно поднялся и со словами: «Извини, друг» — вышел. Сенин так же стремительно поднялся, выпил, но остался на месте. «Ничего, — крикнул он вслед, — я подожду».

Идентификация

Омоновцы рассредоточились по всему рынку. Рослые, вооруженные автоматами, в черных трикотажных масках на лицах, бойцы сгоняли всех торговцев в одно место и выстраивали у стены. Караев обратил внимание на то, что среди задержанных были и покупатели, у которых не оказалось при себе документов. Те же, кто не вызвал у омоновцев подозрения, наблюдали за происходящим — кто с любопытством, кто с жалостью, а кто со злорадством. Омоновцы, маясь от избытка власти, с задержанными особо не церемонились: ставили их лицом к стене, ноги на ширину плеч, руки на стенку. Все это выглядело настолько нелепо — средь бела дня, в мирное время, в столице страны — что казалось, идут съемки фильма по роману-антиутопии Оруэлла. Под ногами катались фрукты с лотка, который то ли нечаянно, то ли нарочно опрокинул на землю один из бойцов. Караев поднял с земли яблоко и, держа его в руках, громко спросил:

— Кто здесь старший?

К нему подошел один из омоновцев в звании лейтенанта.

— Я директор рынка, — представился Караев, — что здесь происходит?

— Проверка документов, — заявил офицер, — плановая.

— Вы что, их расстреливать сейчас будете? — спросил Караев.

— Расстреливать? — удивился офицер. — Нет.

— Зачем же вы их к стенке поставили в таких позах, и к чему этот маскарад?

— Предъявите документы, — потребовал офицер.

— А может быть, вы сначала маску снимете? Как-то неловко разговаривать, не видя лица собеседника.

— Документы, — грозно повторил лейтенант.

Караев усмехнулся:

— Уважаемый, вас что, в милицейской школе учат только этой команде? — Он полез в карман за паспортом, затем в другой, и с досадой вспомнил, что как раз сегодня оставил его дома. Достал бумажник, извлек из него визитку и протянул офицеру.