Следствие ведут дураки, стр. 5

– Иль-ич? – остолбенело выговорил Осип.

– Я, как всякий Ильич, вечно живой, – пробормотал Астахов-старший уже без всякой претензии на иронию. А потом с трудом, придерживаясь за стены, направился к двери… ноги его подогнулись, и он уже было упал, но в последний момент удержался и бросил на рванувшегося поддержать его Осипа насмешливый взгляд…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СКУПЕРДЯЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЕЩЕ ОДНА СЕМЕЙНАЯ СЦЕНА

Александр Ильич Астахов и мутно-серый Осокин, со свежеперевязанными головами, похожие на две ипостаси раненого Щорса, сидели в кухне и синхронно пили кофе.

Астахов-старший выглядел довольно сносно, если не считать сильной бледности, а вот Осокину, кажется, было худо: в мутной прозелени лица, зажатые меж окровавленным лбом, как-то особенно хищно выступающим носом и ввалившимися щеками, варились в темных полукружьях два бессмысленных глаза, и их взгляд, ничего не выражающий и какой-то отсутствующий, уставленный словно бы внутрь, был неуловим.

Конечно, ведь по голове горе-следователя прогулялась могучая рука Осипа, привычно вооруженная бутылкой.

Александр Ильич подозрительно покосился на Осокина, а потом произнес:

– Что-то он не того… выглядит, будто повредился в уме. С другой стороны, повредиться может только тот, у кого есть что повреждать, но все равно – что-то не то. Ты меня слышишь? – обратился он к Осокину.

– Слышу, – отозвался тот деревянным голосом.

– Как ты себя чувствуешь?

– Чувствую, – не меняя ни тона, ни тембра голоса, ответил Осокин.

– А чаво? Водки ему надо-от дать, – сказал Осип. – Верно, Саныч? – повернулся он к сидящему на краешке кухонного стола Астахову-младшему и, не дожидаясь, пока тот что-то сформулирует, протянул руку за бутылкой и, плеснув водки в стакан, протянул Осокину:

– Пей! Тот машинально допил кофе, взял у Осипа стакан и вылил его содержимое в глотку. Сморщился и сказал:

– Это… лягу.

– Только пистолет у него забрать надо, – назидательно сказал Осип, – я смотрю, он ничего не соображает. Он и до этого размахивал стволом, как граблями, а таперь мало ли, что ему попритчится.

И Осип, вытянув из-за брючного ремня Осокина пистолет, положил оружие в пустую салатницу и накрыл сверху крышкой.

– Папа, ты, кажется, говорил, что готов разрешить нам уехать в любую точку планеты, лишь бы только… в общем, вот так? – вдруг подал голос Ваня.

Это были первые его слова после того, как он сказал Осокину, что убил Астахова-старшего, причем искренне в это верил, полагая, что хоть одна из пуль, да и попала в Александра Ильича.

В голосе Ивана Саныча на сей раз не звучало ни иронии, ни горечи. Если откинуть обстоятельства, при которых стали возможны эти посиделки на кухне, можно было бы подумать, что сын искренне интересуется мнением отца: действительно ли тот готов предоставить отпрыску возможность посмотреть мир?

Астахов-старший посмотрел на сына и ответил:

– Да. Я же сказал. Или ты думаешь, что твоя глупая выходка с пистолетом и люстрой заставит меня изменить свое мнение.

– Я это самое… не хотел… – угрюмо сказал Иван, глядя в стену.

– Ладно, не оправдывайся. Все мы хороши. Вот что: я не только не помешаю тебе выехать за границу, но и даже смогу посодействовать при выборе места жительства. Быть может, временного, а может, и постоянно обоснуешься. Родственники у нас там живут.

– У нас что, родственники за границей? – недоуменно спросил Иван Саныч. – Что-то никогда не слышал.

– Да ты много чего никогда не слышал.

– Это верно, – буркнул Астахов-младший, припомнив моменты из личной биографии отца, которые стали известны ему только сегодня. – Родственники, значит? Это где же?

– В Париже.

– В Париже? – переспросил Иван. – Ничего себе! Цветы эмиграции? Диссиденты? Все господа в Париже, как говаривал блаженной памяти Полиграф Полиграфович Шариков? Гм… и давно эти наши родственнички в Париже кукуют?

– Давно, – сказал Александр Ильич. – Лет тридцать пять. Дядя твой родной. По матери, естественно. Он в свое время на самом деле из себя диссидента корчил, ну и выслали его к чертям собачьим.

– К чертям собачьим – это на Колыму или в Якутию, где на собачьих упряжках катаются, – скептически выговорил Иван Саныч. – А этот дядя – в Париже. И что, он такой гостеприимный, что прямо-таки сразу нас примет в объятия и завещает все свои богатства?

Александр Ильич улыбнулся той натянутой резиновой полуулыбкой, не открывавшей зубов, которая так не нравилась его сыну, и сказал:

– Насчет завещать – это вряд ли. Он своим родным детям ничего не дает, не то что гостям. Я бывал в Париже несколько раз, встречался с ним… ну что могу сказать – скряга редкий. Он свои диссидентские взгляды давным-давно позабыл, он теперь, верно, и слова такого не выговорит: диссидент. Обычный старый рантье, зачерствевший от скупости в пригороде Парижа, потому как в спальном районе он жить не хочет, говорит – дорого. Хотя у него вроде как есть особняк, доставшийся от родителей жены, да еще квартира в элитном районе Парижа, но он все это сдает, а сам живет в небольшом доме в пригороде.

– А каком ентом пригороде он живет? – спросил Осип с таким видом, как будто был знатоком географии Большого Парижа и мог совершенно точно указать, чем Сент-Антуанское предместье отличается от предместья Сент-Оноре и на сколько лье протяженность Булонского леса уступает данному параметру леса Сен-Жермен.

– В Сен-Дени, – ответил Александр Ильич. – Дом с садом. Он там в саду копается с таким видом, как будто если он не разведет несколько грядок капусты, помидоров и не насадит винограда с персиками, то незамедлительно умрет с голоду. Прямо как у нас дачники-пенсионеры.

– Ну, у нас дачники персиков-от не разводют, – сказал Осип, на этот раз – со знанием дела. – И что, Ильич, ты хочешь нас сбагрить ентому родственничку, да?

В голосе Осипа явственно звучали недоверие и подозрение: с некоторых пор Осип потерял все основания доверять своему старому знакомому.

– Что, Осип, не хочешь в Париж? – насмешливо спросил Астахов-старший. – Персики разводить не хочешь? Я помню, ты ведь в свое время тоже на поприще садоводства-огородничества подвизался, а? Это когда ты на кладбище сторожем работал, в палисаднике баклажаны и редиску с укропом сажал, а потом тебя самого чуть не посадили. И уволили за то, что прямо из могилы свистнули какого-то авторитета вместе с гробом. Ему там, помнится, в гроб и мобильников насовали, и цепур голдовых, весь новорусский прикид, в общем.

– Уволили… – проворчал Осип. – Ничаво себе – уволили! Дом сожгли вместе со мной! Хорошо еще, что я в подпол улез и огонь огуречным рассолом заливал-от.

– Рассолом? – вдруг спросил со своего места оцепенело-каменный Осокин.

– А ты вообще молчи, статуя командора! – с неожиданно прорвавшейся злобой рявкнул на него Иван Саныч и повернулся к Осипу:

– А ты, стало быть, на кладбище работал? Тогда тебе в самый раз в Сен-Дени жить.

– Это еще почему? – проворчал Моржов.

– Потому что в соборе Сен-Дени похоронены все французские короли, – ответил Астахов-младший. – Будешь вдоль могилок прохаживаться, пыль веничком с плит сдувать. Плохо, что ли?

– Хватит ерничать! – перебил его отец. – Уже доерничался, непонятно, как жив остался до сих пор. Ты что, не понимаешь, что ты в федеральном розыске, нет? И этот Дьяков догадывается, для каких фруктов делает загранпаспорта, не понимаешь? Серьезнее надо быть. А я дело говорю. Вам нужно ехать в Париж. Этот твой дядя – человек со связями, богатый, ушлый, хотя и скряга, каких в России вообще нет, по-моему. У него в Париже полно знакомств, так что, может быть, к делу он тебя, Ванька, приставит. И Осипа тоже. Не пыль с королевских могил, конечно, сдувать, но все равно, мало ли дел для серьезных, – на слове «серьезных» он сделал особый интонационный нажим, – людей?