Следствие ведут дураки, стр. 29
Николя кивнул, и все, включая Настю Дьякову, разобрали свои бокалы и выпили в гробовой тишине. А потом Иван Саныч сказал:
– А вот этот Жодле со своим чеченофранцузом Али… что они тебе сказали, когда просили привести нас сюда, наверх, а, Коля?
– Да ничего особенного, – сказал Гарпагин-младший, – просто этот Жодле с Али явились сюда сегодня около семи вечера и объявили мне, что вскорости сюда должен прийти человек, который их ограбил. Я Жодле терпеть не могу, об Али вообще умолчу, так что этот грабитель стал мне заочно симпатичен. Вот и все.
– А вот можно их понять, – сказал Осип, который с принятием значительной порции превосходного коньяка на глазах подобрел и даже на негра Лафлеша, разбившего ему голову, перестал коситься по-звериному, с мутным стальным блеском в глазах. – А вот можно их понять, ентих Али да Жодле. Они, верно, тут, в Хранции, сурьезные люди. А Саныч, как болван, влез со своей кля… кле-пто-мань… маней и украл вещи. Ну кому приятно будет? Вот я, когда работал в Генпрокуратуре младшим следаком (Иван Саныч выкатил на него, как выкатывают винную бочку, мутный осоловевший взгляд, полный недоумения), я бы такого человечка… тоже нашел бы да прижучил! Я вот, может, ваще выпью сейчас за Жодле, чтобы он посейчас и дальше блю… бле… блюл, блюет и блять будет устав и закон Хранцузской республики!
Провозгласив этот сомнительный тост, Осип буквально выхватил из рук Николя Гарпагина бокал и одним коротким движением вылил в глотку.
…Николя, кажется, только сейчас начинал получать представление о том, как страшно пьют на его исторической родине.
– Ты, Осип, тут здравицы Жодле провозглашаешь, – неодобрительно заметил Иван Саныч, – а вот о том не подумал, что они с Али, быть может, и заварили всю эту кашу. И Жака убили, и деньги забрали.
Осип отрицательно покачал головой:
– Не, не тот коленкор. Если бы они пробрались в дом Степана Семеныча, то не за деньгами, а за этой чертовой коробочкой. Что в ней, кстати? К тому же они, верно, не из тех людей, которые будут работать так мелко.
– Миллион – мелко?!
– Да нет, я не о том. Мильен есть мильен – он никому, конечно, не помешает. Да вот только не представляю я этого Жодле и этого Али пробирающимися ночью в подвал Гарпагина и ворующими сейф. Утаскивать весь сейф – хлопотно и муторно. Значит, не специалист работал. Дилятант. Вот Яша Цыклер, мой старый знакомый «медвежатник», он бы мигом… – Осипа опять повело непонятно в какую степь, и из трясины мутного монолога его вырвали резкие шаги за дверью, а потом она распахнулась…
…и на пороге появился Жодле.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. ВОДА, ОГОНЬ, ГРОЗА И СМЕРТЬ В СЕН-ДЕНИ
Ни тени недавнего напускного добродушия и вальяжности, к коими Жодле временно распрощался с Осипом и Иваном Санычем, не было на его смуглом худом лице. Он был хмур и встревожен. С самого порога он скверно выругался по-французски, а потом уже на русском рявкнул:
– Идем! На выход, говорю вам!
– Ах, мусью Жодле, и где вы научились так гладко шпрехать по-нашенски? – пробулькал Осип, с которым сыграл дурную шутку последний выпитый им бокал коньяка: Моржова стремительно развезло.
Жодле вонзил в него острый взгляд и прошипел:
– Ах, вот ты как? Напиваться, скотина? А ты, Гарпагин, у меня дождешься, – повернулся он к съежившемуся Николя. – Урод, ядрена мать! Такой же, как папаша – все ни к месту делаешь!
С этими словами Эрик Жодле ухватил за шкирку слабо трепыхавшегося Ивана Саныча и поволок к двери, а Али со свирепой рожей афганского талиба, взрывающего статую Будды, пнул Моржова и крикнул:
– Ну, пащел, скотына!
– И чаво ж, – бормотал Осип, удивляясь, – и ведь прав был Саныч, сукин сын: за таких уродов здравицы толкать! Лучше бы я фашиковский гимн спел, что ли… а чаво ж? И спою! Не все ж про Марусь!..
И он дурным голосом заорал:
– Дойчен золда-а-атен унд офици-и-ирррен… зо-ондер коммманден нихт капитулирррен!!
Али попытался было приложить его в лоснящийся загривок, но Осип удачно извернулся и сам так лягнул бандита (или кто он там был?) в коленную чашечку, что будь реакция Али немного позамедленнее, быть ему инвалидом.
Николя Гарпагин смотрел им вслед. На душе было муторно, скользко и жутковато, как в самый что ни есть распоследний октябрьский дождь посреди заливаемого потоками воды грязно чавкающего пустыря. Николя думал, что вот теперь, верно, больше не увидит людей, которые так споро и легко пообещали ему деньги и которым он, как то ни странно, с такой же легкостью поверил.
Но Жодле и Али… Николя не знал, кто это такие, но примерно догадывался.
Куда они поехали? Куда?
Впрочем, что тут рассуждать? Жодле нужна эта клятая коробочка, черт знает что в ней лежит! – а сама эта коробочка находится в доме его, Николя, отца, Степана Семеновича, который в последнее время очутился в эпицентре таинственных событий. Смерть Жака, кража сейфа с миллионом… взрыв мобильного телефона, в который кто-то заложил взрывчатку. Николя никогда особенно не утруждал себя общением с отцом и выказыванием сыновних чувств-с, но тут его обожгло осознанием грозящей Гарпагину-старшему опасности.
И тут вспомнилась фраза.
Малозначащая, она крутилась в голове, как назойливая муха, но внезапно что-то стронулось, и из мухи, как из разломленного граната на картине Дали (не путать с Али!), повалили, теснясь, будоражась и подпирая друг друга, лихорадочные мысли…
«Такой же, как папаша – все ни к месту делаешь!»
Николя подскочил, как будто его ударило током, и заверещал по-французски:
– Ой, я дурак! Ой дурак!
Настя, которая не поняла его слов, но примерно догадывалась, о чем можно вещать таким тоном, вытянула себя из трясины оцепенения, в котором она находилась после стремительного исчезновения Осипа и Ивана вместе с Жодле, и взглянула на Николя:
– Ты что, Коля?
Он мутно взглянул на нее и пробормотал:
– «Такой же, как папаша – все ни к месту…» Ну конечно! Это он! Он!
– Кто? – встревоженно спросила Настя.
Николя махнул рукой и бросился к двери. Схватился за ручку и задергал ее. Дверь словно заело, и Николя дернул сильнее.
И вот тут…
Короткая, ослепительно яркая вспышка показалась ему совершенно бесшумной. И, возможно, он даже не успел толком понять, что его уже можно вычеркивать из списка живых. Его отбросило на спину, жуткая боль пронизала все тело, и он почти почувствовал, как его мозги размазываются по задней стенке черепа, – а потом зримо, выпукло увидел, как перед мутнеющим взглядом выплывает знакомое насмешливое лицо со стеклянными глазами.
Он.
– Он!.. – прохрипел Николя, уже не видя того, как дверь туалета сиротливо болтается на одной нижней петле, грозясь рухнуть на него; а когда потрясенные Настя и Лафлеш, даже биту выпустивший из рук, приблизились к роковому выходу буквально на метр, дверь и вовсе с грохотом рухнула на пол, придавив отброшенную руку Николя. Впрочем, тот едва ли уже мог чувствовать боль в руке.
Для него уже все кончилось.
Из обнажившегося дверного проема повалил сизый дым. Из его клубов тускло, изматывающе сочились отзвуки какой-то тягучей музыки.
– Коля-а-а!
Николя неподвижно лежал на боку, невероятным образом заломив под себя обе ноги и одну руку, вторую придавила дверь. Его затылок был буквально размозжен мощнейшим ударом – вероятно, направленным взрывом его отбросило прямо головой о пол. Лафлеш повернул к себе его голову, и серая пелена смертельной бледности пятнами проступила бы на его широкой лоснящейся физиономии, насколько вообще могут бледнеть лица африканской национальности: все лицо его друга было обезображено этим роковым взрывом, пламя совершенно выжгло брови и ресницы и сильно опалило кожу. Нос нелепо и жутко смотрел куда-то вбок.
Николя был уже мертв.
– Господи! – выдохнул Лафлеш и повернулся к Насте. – Это не бивайт… – на ломаном русском выговорил он, и слова, верно, перехваченные им из русской речи Николя, в его устах прозвучали как-то особенно жутко.