Хроника глобального бреда, стр. 13
7
Леха ни с того ни с сего стал рассказывать про свою жизнь. Говорил он неторопливо, без четкой логической связи и последовательности в рассказе, больше просто мямлил; но в пол-уха все равно слушали: выспались уже.
Орлов иногда перебивал, «подкалывал», да Лешка не обижался!..
Родился он в селе, в Курской области. Село было большое, старинное, из конца в конец протянувшееся несколько верст широким полукругом с множеством хат вдоль центральной улицы — переулками в старое время как-то не принято было строить. По привычке называли его деревней, хотя таковой оно быть давно перестало. Раньше деревней считалось малое сельцо, где церкви не было. А как церковь построят — это уже село! Впрочем, далеко не все в церковь ходили: село-то было староверское.
Большинство молилось у себя, собираясь вместе в одном, сообща выбранном доме — его называли молельным домом или просто «молельней»; службу вел не священник, а выбранный среди своих уважаемый и хорошо знающий Писание собрат. И крестили сами, каждому младенцу надевая самодельный крестик — медный или латунный, на толстом плетеном шнурке — гайтане; и отпевали сами.
Леху так же крестили. Уже не то было время, когда сильно верой были застрожены, но еще молились, кто постарше, и нравственность молодежи старались беречь; хотя молодежи этой было уже почти все равно! Молитвы Леха помнил слабо, мог разве что почитать «Отче наш», «Богородицу» да еще пару каких-нибудь: уж больно тяжел и малопонятен старославянский язык — энтузиазма в запоминании и употреблении не вызывает. Гораздо веселее молитвы было то, что на улице творилось!..
А на улице напропалую Советская власть «энтузиазила» — со всей своей греховностью. Полвека уже головы мутила! Старики ее всерьез не воспринимали: не бывает такой власти! — но событиями в стране иногда интересовались: как насчет войны... кто ноне «царь» в державе... не будет ли нового «обкулачивания»? Другое мало трогало: жили своим хозяйством и разумом. Кто помоложе, в колхозе «робил» — куда денешься?
Не пили, не курили, не сквернословили; документы, однако, в сундуках хранили — даже вопреки старой вере. Боялись больше не «анчихристовой печати», а уполномоченных из «органов»; те долго не разговаривали: лагерей и свинца в стране хватало!
Но это лишь в колхозной жизни паспортов не было. А на войне всем «документ» выписывали! Что на «царской» еще, что на Отечественной. Без документов потом жить нельзя было: попробуй-ка, не возьмись на воинский учет… сразу — враг!
Воевать почти всем мужикам пришлось. Только с Первой Мировой войны многие солдаты вернулись, и уже мало кто участвовал потом в гражданской, а со следующей — уже трое всего из ста, да и те калеки!
Лехин дед, Степан Хорьков, и на «ерманской», при царе был, и на Отечественной — все пулеметчиком; израненный весь, с двумя «Георгиями» и кучей медалей — советских уже. Еще Леха успел с ними поиграть, а после ребятишки так и растащили их куда-то!..
Под раскулачивание дед Степан не попал, хотя в колхоз вступать и не думал. Земельный надел его все равно забрали, а самому пригрозили:
— Еще достанем тебя!.. Что за царя воевал — не заслуга: за красных-то не стал, паразит!
Но только забыли про него, не тронули. И жила семья лишь своей скотиной, да дедовым приработком по столярному и плотницкому ремеслу.
Дед тогда уже в Боге разуверился, нахлебавшись горюшка на империалистической войне. Выпивал, только не курил.
Он и в плену был — у австрияков!.. Рассказывал иногда, как «оглоушив» часового, сбежал с карабином и шел себе через Карпаты домой, по пути горных козлов постреливая. Пока шел, в России революция «случилась» — чуть всего до дома не дошел, нескольких верст! Повстречались красные: уже успели «образоваться».
— Или к нам, или к боженьке, — предложили.
К ним не пошел, навоевался уже; отпустили все же, только карабин забрали. Жалел:
— Ох, и хороший карабин был: как прицелишься, так пулю и положит!..
Пришел домой, женился. Нарожали с женой пятерых детей и жили тихо год за годом, не ведая, что ждет впереди: коллективизация прошла, слава богу, другой напасти не ждали.
…А впереди был сорок первый год.
Деда на фронт забрали, а будущего отца Лехи нет, потому как с горбом уродился. Другие Степановичи еще малые были — они-то с мамкой и хлебнули свое лихо: проклятую германскую оккупацию!
Уже в августе немцы село заняли. Все так и было, как в старой хронике показывают: на машинах, танках ехали, на губных гармошках наяривали... все в пылище! У дедовой хаты «журавлем» воды натягали — обливаться стали, «ржать» как лошади. Вскоре по хатам пошли: шмутки собирать да насчет «курка, яйки, млеко» выяснять.
И в их двор враг зашел — это Лешке тетя Дуся потом рассказывала — бросил на траву ворох барахлишка разного, буркнул что-то, пригрозил пальцем и дальше двинулся. Насилу поняли, что охранять заставил: не мог сразу унести награбленное.
Ждали, ждали того немца… как в воду канул! Дети собрали все, отнесли в комендатуру; немцы же первым делом комендатуру в школе организовали: порядок должен быть! Пришли домой, а тут и ворюга заявился.
Ка-ак начал орать!.. Лопочет, лопочет что-то по-своему; тете Дусе автомат в грудь наставил и уже затвор взводит. Бабка в ноги ему кинулась:
— Господин немец, не стреляй! Господин немец, не стреляй!
Ребятишки ревмя ревут и руками показывают — там, там! А вор этот еще строжится: снова автомат наставляет!.. Наконец, дошло до него.
Повели в комендатуру, показали, кому отдали. Похвалил:
— Гут, киндер!
Монетки какие-то дал… выбросили они их. Домой скорей побежали, чтобы мамку свою успокоить — Лехину бабку.
А германцы уже и в хате расположились! Хозяев в сарай выгнали, заставили бабку еду готовить. Жрут, хохочут и хором воздух пускают!.. Как «саданут», так опять хохочут. «Культурная» нация, что и говорить!
Так и жили малые в сарае полтора долгих года. С голода пухли — представить страшно! Питались мерзлой картошкой да лебедой. Хорошо, хоть корову не отобрали!
Немцы, вообще сказать, «добрые» были: детишек жалели, объедки давали. Полстраны ограбили — не жалко теперь!
В феврале сорок третьего наши пришли. Ох, и бомбили перед тем!.. Еле в погребах спасались: к Орловско-Курской дуге дело-то шло!
И угораздило тогда дядю Ваню, семилетнего еще, вместе с соседским пацаном у немцев автомат утащить!.. Фрицы из-за него полдеревни перестреляли бы, да некогда уже было: драпали вовсю! Потом незадачливые «мстители» оружие из снега выкопали и в советский штаб отдали — это тоже тетя Дуся рассказывала.
С фронта вернулись дед Степан, Игнат Петров и еще один мужик, которого плохо знали — он в дальнем конце села жил; почти ста семьям прислали «похоронки». Степан Лексеич шесть раз ранен был, но жив остался; у Петрова сразу обе руки сгорели, когда подбитым танком управлял. До войны слыл он искусным гармонистом, очень ждали его, а вон как вышло!..
Дядя Ваня потом поэтом стал и написал такие стихи, где и про это строчки были:
Отец Лехин хоть и с горбом был, а женился хорошо: своей хатой зажил; других-то мужиков война поубивала, и такому были рады! Четверых деток он «произвел» — и всю жизнь, до старости развозил по селу хлеб на лошадке: от колхоза работал; отцу и дети потом помогали. По гривеннику за буханку стоил тот хлеб, когда появился Леха на белый свет.
…Родили Лешку, крестили, незаметно подрос. Сопли вытер, штаны подтянул и в школу пошел.
И в октябрята, и в пионеры взяли его — как и всех! Дед Степан на красный галстук не очень косился, хотя другим пацанам, бывало, и задницу драли верующие родители. Жизнь уже сильно изменилась! Мало теперь кто Богу молился: уже другие «боги» возносились над советской страной и рушились оземь, когда пора на то приходила.