Цель — выжить. Шесть лет за колючей проволокой, стр. 41

Так увлекался я учебой, очень важной для будущей жизни на родине, но вредной делу укрепления моей позиции старшего бригадира базы. Нашлись организаторы и интриганы. Организаторов я благодарил за доброе дело, о существовании интриганов не подозревал. Слепоту в этом отношении я не мог преодолеть за всю свою жизнь. Борьба за власть оставалась чужой для меня, и не удивительно, что я от этого особенно не страдал. Основное правило такой борьбы гласит: «Уничтожить свергнутого с позиции властителя, чтобы больше он не сумел подняться».

Но разбить меня в данной обстановке оказалось довольно сложной задачей. Свергнуть старшего бригадира наилучшего по трудовым показателям объекта лагеря в обстановке полного успеха и дружественных отношений с начальством завода — об этом даже думать не стоило. Но есть принцип мягкой эволюции вместо громкой революции. К тому же я должен признаться в том, что моя заинтересованность далее руководить здоровым трудовым организмом стала пропадать. Есть тому объяснение: я родился под созвездием Тельца. Тельцу свойственно иметь идеи, тратить много сил для их осуществления, но, достигнув успеха, он ищет новую сферу действий, где нужен толчок для создания нового качества. От этого порока характера мне не удалось избавиться за свою профессиональную жизнь. Значит, вести борьбу за сохранение власти просто не хотелось. Новое задание — интересное задание!

Начальству лагеря, особенно начальнику по политотделу, внушили, что этот Фритцше своим опытом влияет на повышение производительности труда только одного объекта — базы, в то время как на должности пропагандиста он мог бы поднять показатели труда по всем рабочим объектам лагеря.

Так меня настигло нежеланное повышение обратно в Олимп антифашистского актива. Удалось мне продолжить учебу по техническому переводу. Вплоть до окончания регистрации трофейного оборудования Николай Порфирьевич выписывал в мой адрес наряды за перевод карточек складской бухгалтерии базы. За карточку платил 50 копеек — немного, но это был первый выплаченный мне как техническому переводчику гонорар.

Глава 11: Теодор. Школа истинной демократии.

Осень 1947-весна 1948 гг.

Итак, я опять в сфере политработы, что сопровождается коренным изменением личного распорядка дня. На должности руководящего производственника я, вставая раньше рядовых рабочих, завтракал первым в столовой, а возвращался последним и в выходные дни гулял.

Теперь встаю одним из последних, завтракаю после вывода бригад на работу, рабочий день чаще всего начинается после ужина, а самая напряженная работа пропагандиста проходит в выходные дни.

Вернулся я в политчасть неохотно. Молодое мое марксистское убеждение «простудилось» от холодного ветра событий весны. Идеологи пропагандируют критику и самокритику, но удары критики в основном получают подчиненные. Меня наказали — в этом я по-прежнему убежден — за большое желание помочь редакторам газеты. Ну и где же тут справедливость? В чем причина ссылки в особый режим? И при чем тут критика? Я основательно разочарован. Охота моя отличиться в политработе остыла и сильно ослабла.

Еще год тому назад я с глубоким убеждением пытался объяснить товарищам преступные основания фашистской идеологии и противопоставить им логику и гуманность учения Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина. После опыта всего увиденного в сельском хозяйстве и в результате контактов со штрафниками в зоне особого режима я был готов со спокойной совестью отделить Сталина от праотцов социализма, поскольку его идеи и режим, существующий в стране, совершенно не соответствовали идеальным принципам социализма.

Такое мое мнение подтверждалось высказываниями русских людей на базе трофейного оборудования, разумеется с глазу на глаз. «Ленин — да, а Сталин??? Сталин — сволочь!» Самое удивительное, что такие опасные речи произносились перед военнопленными.

Врезался в память разговор старика с длинной бородой — видимо, русского старовера: «Слышь, Коля, у нас такой порядок: украл ты кочан капусты — тебе пять лет. Украл корзину капусты — тебе 25 лет. Продал ты на черном рынке 100 тонн капусты — станешь директором».

А вот другой пример. На «Заводстрое» военнопленные принимали участие в постройке цеха No 33 по производству сырья для искусственных волокон. Рядом уже стояли голые стены здания длиной более 100 метров. Там располагались деревянные будки прорабов и курилки для рабочих. Удивило меня, что строятся новые здания, а о достройке старых и речи нет. Поинтересовался причиной такой бесхозяйственности, и нашелся информатор, который сослался на принципы социалистического планового хозяйства. По плану сверху выделяются средства на капиталовложения, часть из этих финансов уходит на ранее недостроенные объекты. Таким образом, выделение средств и выполнение строительных работ происходит со значительным сдвигом. Когда началась война, здание центральной лаборатории считалось уже построенным, согласно данным отчета, хотя стояли только голые стены! Все это подтверждало неэффективность социалистического строя, о чем писалось в нацистской печати, и это оказалось правдой.

Вот в таком неопределенном состоянии было мое мировоззрение, так какой уж из меня пропагандист перед пленными немцами? Врать им? Когда сам поп в Бога не верит? Интересно мне было анализировать, при каких обстоятельствах рядовой пленный может быть восприимчивым к политическому перевоспитанию. Разумеется, я исключал подкуп едой, а зря: убедился я, что в первую очередь надо обращаться не к мозгам, а к желудку человека.

1947 год был голодным. Гражданское население, с которым приходилось сталкиваться, голодало. Лучше было положение на производстве тяжелой химии. Там людям давали обед, который от еды пленных почти не отличался. Зима, холодно. На перекур русские и немцы собираются вместе, греются у железной печки. Русские из карманов вытаскивают картофелины, режут на ломтики и кладут их прямо на плиту печи. И обязательно угощают пленных. Значит, мы питаемся на одном уровне. А вот, работающие рядом с нами русские заключенные, питаются еще хуже нас. Свободный человек все же легче переносит голод, нежели заключенный, на которого угнетающе действует психологический фактор.

«Щи да каша, пища наша» — эту поговорку мы знали хорошо, но мечтали о германской кухне, и у большинства все мысли были сосредоточены на состоянии собственного организма. Подаваемые в лагере блюда считаются «проклятой русской жратвой». Всякая восприимчивость к идеологии в данных условиях управляется одним желудком. Так что перевоспитание в системе ГУЛАГа — было актом издевательства и безумия.

Любой преступник, даже убийца, знает, какой срок ему определил суд, и знает дату выхода на свободу. А пленный — кто? Какая уж тут идеология? Когда находимся в положении заложников в руках державы-победителя, нас могут держать в неволе вечно. Какие аргументы могут разбить такое мнение, я не знал. Если пропагандист говорил, что советская сторона сохранила нам жизнь и здоровье, то в ответ слышал: «Единственная их цель — сохранять как можно дольше работоспособность армии вечных рабов». Официальная позиция, что военнопленные должны «искупить вину немецкого народа перед Советским Союзом», совсем не понятна. Отвечают: «Почему только мы? Разве для нас недостаточно 2-3 года? Пусть соберут там тех, кто вообще не испытал этого ужаса».

Очень трудно вести политическую агитацию в таких условиях. Немного окрылил всех лозунг: «1948 — год репатриации!» Но пленные уже ничему не верят. Потому что на родину пока что возвращаются только дистрофики и больные, одним словом неработоспособные.

Переселился я в жилое помещение антифашистского актива. Поближе познакомился со старшим — Теодором. По справедливости и умению общаться с людьми он старый мудрец, хотя старше меня только лет на пять. Главная задача для него — отстаивать интересы рядовых пленных против незаконных и морально недопустимых действий как со стороны немецкого самоуправления, так и со стороны русской администрации. Есть ли у него какое-нибудь политобразование, каким богам он поклоняется — никто не знал и не интересовался. Теодор немного говорит по-русски и пользуется большим уважением начальника политчасти майора Ройтберга и главного в советской администрации подполковника Романова. Как сумел он встать на такую позицию — не имею представления. Неоднократно в своих резких дискуссиях с начальством он пользовался моими услугами переводчика. Послушным слугой он не был. Добиваясь справедливого решения, он, как эквилибрист, ходил по канату, мешая начальству в проведении корыстных мероприятий в ущерб военнопленным. Но, справедливости ради, он принимал решения о наказаниях и военнопленных, если таковые нарушали дисциплину. С проступками типа мелкой кражи у нас свои методы воспитания, а что касается крупных, то это уже решала советская администрация лагеря.