Пожиратели душ, стр. 20

Он, кажется, чего-то боялся? Память об этом ускользала, словно пойманный рукой угорь. Как она красива, эта стрекоза, – есть ли у нее имя? А если нет? Вдруг он первый, кто ее видит? Если мать, когда он ей расскажет, тоже не будет знать, как она называется, – сможет он тогда назвать ее сам? И согласятся ли люди с таким названием?

Мать…

В темной памяти шевельнулось что-то. Всего на миг, но он успел отшатнуться.

Летучее существо, трепеща крылышками, последовало за ним через порог, в темный дом.

Мама…

Продолжая пятиться, он налетел на лавку и чуть не упал. Ухватился за стол, и все, что было на нем, посыпалось на пол. Шум вывел мальчика из транса, и в глаза ему бросилось сползшее вниз тело матери.

– НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!

Прикрывая голову руками, он бросился мимо диковинной стрекозы, парившей между ним и дверью. Смотреть на нее он больше не смел. Вдруг она сейчас кинется на него? Вдруг у нее есть зубы, как у настоящей змеи? Но она пропустила его, и он вылетел на улицу – так быстро он еще в жизни не бегал. Теперь повсюду в наползающем сумраке чувствовалось движение и блеск крыльев, но он не смотрел туда. Мальчик знал, что они заберут его, если он остановится. Как забрали мать, и сестренку, и всех жителей его городка.

Остановился он, только пробежав добрую милю, и то лишь из-за боли в ногах. К этому времени стало уже темно, и мальчику, упавшему наземь, мерещились в сумраке парящие, мерцающие насекомые. Заслоняя согнутой рукой глаза, он плакал, глотал ртом воздух и пытался вспомнить, какую молитву надо прочесть, чтобы боги тебя защитили. Это стрекоза, наверное, украла у него голос, чтобы помешать ему молиться.

Ночь надвигалась медленно и неумолимо.

Глава 12

Гансунг был меньше, чем запомнилось Камале, и грязнее. Пахло здесь гнилью, чего она ни разу не замечала ребенком – а может быть, тогда это ее просто не беспокоило. Теперь этот гнилостный смрад пропитывал одежду, еду, даже в кожу въедался. Камала постоянно очищала себя с помощью магии, но избавиться от него не могла. Вероятно, свойства, изначально присущие тому или иному месту, неподвластны даже магистрам, и волшебство против них бессильно. Если отнять у города его запах, не исчезнет ли сам город?

Все годы, проведенные ею с Итанусом, ей снился один только Гансунг. Снилось, как она возвращается – уже не жалкой девчонкой-подростком, а колдуньей высшего порядка, для которой решить судьбу города – что другому позавтракать. Но теперь, в самом деле вернувшись сюда магистром, она понимала: не так-то это легко. Судьба города – непростая задача, по сложности напоминающая разгон облаков. Все в ней связано, словно части огромной головоломки. Переложишь один кусочек, и это отразится на тысяче других судеб, уберешь другой, и нечто худшее займет его место.

Можно, конечно, уничтожить все целиком. От сознания, что она сможет это сделать, если захочет, сладостный трепет, идущий из глубины души, пронизал Камалу до кончиков пальцев. Стоит ей захотеть, и от этих грязных улиц вместе с ворами и сводниками останется лишь куча зловонного щебня. Это будет стоить жизни многим консортам, но ведь и под обломками погибнет немало народу – их поглотит та самая гниль, которой они кормились. Подобные деяния измеряются в жертвах.

Это было бы справедливое возмездие.

На узких улицах рано темнело. Высокие дома из ветхого дерева, с облупленной штукатуркой, задолго до заката гасили солнечный свет. В преждевременных сумерках начинали копошиться городские стервятники крысиной и человечьей породы. Нищие, кишевшие повсюду в дневные часы, уползали в подвалы подсчитывать выручку, уступая место ворам и шлюхам, а те становились на проезжих улицах и у трактиров, поджидая, как волки, свою добычу – самых слабых, которых можно отбить от стаи и сожрать.

«Я больше не волчица и не добыча, – думала Камала – я нечто другое. Нечто новое. Сторонний наблюдатель, чье сердце не трогают ни слезы, ни кровь».

Она по-прежнему носила ту же одежду, что и в доме Итануса, приличную скорее мальчику, чем состоятельной горожанке. Черный цвет ее высоких сапог и кожаной куртки густотой уступал колдовскому, однако наводил на мысль о темных делах. С упрятанными под шапку рыжими волосами она могла на первый взгляд показаться мальчишкой, но взгляд более пристальный заставил бы прохожего усомниться. Это ее устраивало как нельзя лучше. Женскую одежду она терпеть не могла, при жизни матери они часто из-за этого спорили. Юбки вечно путались у нее в ногах и волочились по земле, собирая всю городскую грязь. Как-то раз она обрезала запачканный подол столовым ножом, превратив платье в нечто вроде туники. Мать поколотила ее за это, но дело того стоило.

Ее мать пришла с детьми в город вскоре после того, как брат Камалы оправился после чумы, – здесь она надеялась заработать больше, чем в их деревушке. Город ее разжевал и выплюнул, но прежде заставил продать обоих детей тем, кто соглашался купить. Камала не питала к ней ненависти, но и простить ничего не простила. Вместо чувств в ней поселилась какая-то пустота. Как бы она обошлась с матерью, встретив ее в каком-нибудь переулке, – признала в ней родную кровь или с отвращением прошла бы мимо? Но что толку в пустых фантазиях. Эта женщина давно умерла, подцепив какую-то заразу в трущобах, а Камала… Камала избрала новый путь, который, надо надеяться, приведет ее в лучшее место. Или, по крайности, в более чистое.

Она шла по городу своей юности, словно призрак, ничего не касаясь и все замечая. Жители уступали ей дорогу. Порой она видела постаревшие лица тех, кого знала когда-то, но они не узнавали ее. Да и кто мог бы связать нынешнюю Камалу с поколением ее сверстниц? Девушки, стоявшие с ней тогда на углах, ежась от зимнего холода – приходилось ведь обнажать все, что только возможно, чтобы завлечь мужчин, – раньше срока превратились в морщинистых старух. Сломленные духом, лишенные всякой надежды, они походили на ее мать.

Однако мужчины по-прежнему платят им, мрачно отметила про себя Камала. Такова природа продажной любви. Суть ее не в удовольствии, а в сознании своей власти, в возможности купить человека и какое-то время всласть поизмываться над ним. Знатные господа с Холма, предпочитающие утонченных дам и дорогих куртизанок, не мыслят себе ухаживаний без музыки и ароматных курений, но здесь, в бедных кварталах, все обстоит много проще. Здесь найдутся любители и на малых детей.

Ею овладел гнев, а с ним испытанное когда-то отчаяние. «Все уже позади, – сказала она себе. – Ни один мужчина больше тебя не обидит». Ей захотелось заступиться за тех, кто все еще вынужден торговать собой, но это желание быстро прошло. Слишком много таких на свете, чтобы один-единственный магистр мог исправить зло. И потом… нехорошо как-то тратить жизнь одних смертных, чтобы наказать других.

Магистерская мораль полна противоречий, говорил Итанус, и сегодня она впервые поняла смысл этих слов.

Настала ночь, улицы окутались зловонными испарениями. Камале захотелось есть, и она по давно забытой привычке нашарила кошелек. У нее еще сохранилось несколько монет с тех времен, когда она бежала из города в поисках лучшей доли. Теперь они праздно лежали в кошельке, привешенном к поясу, чтобы казаться такой, как все. Магистру деньги не нужны.

Миновав несколько харчевен, она нашла ту, где запах пива и стряпни пересиливал вонь застарелого пота. Это было не так-то просто. Харчевни помещались обычно в первых этажах узких домов, но в этой, угловой, воздуха было побольше, и дурные запахи хотя бы не застаивались внутри.

(Как хорошо пахло в лесу, как сладко… Особенно после дождя, когда букашки пьют влагу с чисто вымытых листьев.)

У двери торчал нищий, но она прошла мимо, даже не посмотрев. Она часто видела, как нищие считают свои доходы в конце дня, избавившись от фальшивых язв и мнимых увечий. Пожалеть можно только обряженных в лохмотья детей – у них-то рубцы и синяки зачастую подлинные: родители и глаз своему чаду способны выдавить, лишь бы подавали щедрее. Но взрослые сами выбирают свою судьбу, и нищие, как правило, не голодают.