Ужас в городе, стр. 90
Второе; не окостенела и не потеряла сознания, когда на стоянке из темноты на них выскочил Гена Пескарь.
И третье: помылась с удовольствием и даже покряхтывала, как маленькая старушка, когда он слишком сильно нажимал на губку. Егор не сомневался, что дело неуклонно, хотя и туго, шло к неминучему выздоровлению, что бы ни молол языком профессор-палач.
Главное, поскорее увезти ее из Москвы. Жакин в два счета поставит ее на ноги. Там, на природе, среди гор и лесов, окруженная нормальными людьми, она через день сама запоет, как птичка, не понадобятся никакие лекарства. С умильной улыбкой Егор представил живописную группу – мудреца Жакина, неутомимого охотника Гирея, юную изумительную девушку, в восторге хлопающую в ладошки, и себя, благожелательно наблюдающего за ними со стороны.
Из гостиной он позвонил Харитону Даниловичу по кодовому номеру, потом Лене Лопуху. Хотел связаться и с Ларионовым, приободрить добрым словом, но у того телефон стоял на постоянной прослушке, как у всех жителей Федулинска. Судный день был намечен на послезавтра, на субботу, и Мышкин, а после Лопух уверили его, что все в порядке, подготовительные мероприятия закончены и никаких изменений не предвидится.
Успокоенный, он около часа просидел перед телевизором, вольно развалившись в кресле, посасывая через трубочку молочный коктейль, который сам себе приготовил. Как и в прежние вечера, только на одном канале случайно удалось поймать передачу на русском языке. По остальным программам крутили американские боевики и сериалы, или шла истерическая реклама, или извивалась в безумных клипах, как в падучей, стонущая, подвывающая, оголтелая попса, ведущая себя на экране, как на гинекологическом обследовании. В передаче-шоу, которая шла почему-то на русском языке, длинноволосый, сухопарый ведущий, похожий на крупного глиста, из которого пророс глист поменьше – микрофон на шнурке, обсуждал с возбужденной аудиторией актуальнейший для мировой культуры вопрос о пользе или вреде для общественного здоровья группового секса. За то время, пока Егор не сводил с экрана очарованных глаз, мнение дискутирующих склонилось к тому, что пользы, разумеется, неизмеримо больше – всплеск дурной энергии, освобождение внутреннего "эго", возвращение к первородным ценностям и прочее, а кто этого не понимает (не понимала одна девчушка с косичками, лет двенадцати, ее привели на диспут родители), тех остается только пожалеть.
Егор сходил в ванную, почистил зубы, потом расстелил постель на диване, но прежде, чем лечь, как обычно, заглянул к Ане.
Он вовремя поспел.
Аня стояла на подоконнике, неестественно крохотная в просвете огромного окна, и открывала раму. Упорно, раз за разом дергала за ручку, и наконец распахнулось окно в ночь.
Егор перелетел комнату двумя прыжками, перехватил девушку за талию, сдернул с подоконника и, барахтающуюся, жалобно поскуливающую, отнес обратно на кровать. Придавил к постели и крепко держал. Такого выражения лица, какое было у нее, он раньше ни у кого не видел. На него смотрели остекленелые глаза человека, который уже побывал в ином мире и убедился, что там намного лучше, чем на земле.
– Пусти, – умоляла Анечка. – Пусти, пожалуйста!
Что я тебе сделала плохого?
У него горло заклинило, он с трудом выдавил:
– Не покидай меня, Аня, любимая!
– Не хочу жить. Устала.
– Не покидай меня, – повторил он и в следующую секунду увидел, как открываются жалюзи женской души.
Невыносимый ландышевый свет вспыхнул в ее очах, окрасил щеки голубизной, и хлынули два безмолвных, горючих потока. Слез сразу стало так много, что ложбинка меж высоких, стройных грудей быстро наполнилась и ладони у Егора намокли. Он отодвинулся к спинке кровати, чтобы ей не мешать. Анечка смотрела на него не отрываясь, а слезы все струились, как если бы у двух краников одновременно сорвало резьбу. При этом она не издавала ни звука. Жуткое молчание. Егор испугался, как бы она не вытекла вся. Но опасение оказалось напрасным. Анечка зашевелилась, заерзала, подтянулась на подушке повыше, и глаза ее высохли так же внезапно, как прохудились.
Заблестели, засверкали, словно омытые бурной, весенней грозой.
– Почему? – спросила она совершенно разумным, ясным голосом. – Объясни, раз ты такой умный и сильный. Почему все люди живут, как люди, а меня превратили в грязную, вонючую половую тряпку?
– Ну что ты, – успокоил Егор. – Разве тебя одну?
Нас всех посадили на кол. Нашествие, ничего не поделаешь. Я, конечно, виноват, что сразу не забрал тебя с собой, но два года назад я был полным кретином.
Он не знал, уместные ли слова говорит, но Анечка слушала внимательно. Она уже вернулась на землю из своих прекрасных грез.
– Что же делать, Егор?
– Ничего особенного. Нельзя впадать в отчаяние. Мы такую жизнь живем, какая есть, другой не будет. В России всегда тяжело простому человеку. Вспомни, разве твоим родителям было легче?
– При чем тут родители? Мне что делать? Кому я нужна такая?
– Как это кому? Мне нужна. Я же люблю тебя.
– Врешь! Как можно такую любить?
– Сам не знаю. – Егор почесал затылок. – Люблю, и все. Лучше тебя никого нет.
– Почему же ни разу не поцеловал? Боялся, что стошнит?
– Ты же все время спала.
– А сейчас? Я ведь не сплю.
– Сейчас просто не успел. Мы же чуть не утонули. Ты вон какое наводнение устроила.
Он переместился поближе, наклонился. От Анечкиного лица несло жаром, как от печки, и когда он прикоснулся губами к ее сухому рту, их обоих будто шарахнуло током.
…Утром он опять позвонил Мышкину и попросил прислать Розу Васильевну, татарскую чаровницу.
Глава 4
Утро не предвещало беды – ясное, морозное, с пушистым снежком. Федулинск пробуждался туго, как мужик с тяжкого похмелья. С рассветом по городу прокатились уборочные машины, гордость Монастырского, японские трейлеры, выписанные за счет пенсионного фонда. Рабочие в яркой канареечной униформе присыпали серой крупной солью кровавые лужи на асфальте, мощными подъемниками сгребали в кузова горы мусора.
Если обнаруживались целиковые трупы, их, по инструкции, доставляли в городской морг, расчлененку везли в крематорий на окраине Федулинска, но в последние полгода человеческая требуха, даже после массовых гуляний, попадалась редко: город наводнили добравшиеся из Москвы полчища крыс-мутантов – огромных, размером с кошку, гладкошерстных, с длинными, заостренными мордочками и с красивыми, зелеными, фосфоресцирующими глазами. Днем они отсыпались в подвалах, а по ночам выходили на уличную охоту на горе поздним гулякам.
Городская коммунальная служба иногда специально на час-два задерживала выезд уборочных машин, чтобы дать крысам возможность получше управиться со своей общественно полезной санитарной работой.
Чуть позже на улицах появились бомжи с полотняными сумками через плечо, крадущиеся вдоль стен предутренними серыми призраками, – собиратели "хрусталя". Оживились городские помойки и свалки – туда со всех сторон потянулись с виду вполне приличные люди. В окнах домов кое-где вспыхивал электрический свет: домохозяйки из "среднего класса" приступали к приготовлению завтрака – морковный чай, поджаренные черные гренки, повидло из ревеня. Радуясь новому дню, то тут, то там затявкали бродячие собаки, уцелевшие после ночного крысиного набега.
По местному телевидению началась трансляция 450-й серии восхитительного латиноамериканского сериала "Кларисса – дочь любви".
Обычная суббота, не сулившая никаких особых потрясений. Но уже в половине десятого в загородной резиденции Хакасского раздался телефонный звонок, хотя самый занюханный чиновник из городской администрации знал, что раньше полудня беспокоить хозяина нельзя. Нарушить табу мог осмелиться лишь один человек в городе, и разбуженный в неурочное время Александр Ханович не сомневался, что это он и есть.
Звонок трезвонил минут десять, Хакасский не торопился снимать трубку: ничего, потерпит, невежа! Сперва спихнул на пол притаившуюся под боком сирийку Аврулию (Неудачная замена Анютке, по которой Александр Ханович до сих пор тосковал, классная все же была славяночка, хотя и оказалась змеей, а эта, новенькая, – смуглый зверек, и не более того, неинтересно препарировать, ищи не ищи, души-то нету), потом сделал серию дыхательных упражнений, предписанных гуру Мануилом, домашним лекарем, закурил ароматную египетскую сигарету и, свесив голову с высокой постели, грозно цыкнул на ушибленную девицу: "Ползи отсюда, тварь, быстро, ну!" Фаворитка-сирийка не посмела встать на корточки, выполнила приказ буквально и, извиваясь шоколадной ящерицей, мгновенно исчезла за дверью. Только после этого Хакасский снял трубку, недовольно пробурчал: