На грани, стр. 64
Врачи переложили Морриса на носилки и взялись за ручки.
— Вы обыщете его карманы?
— Зачем?
— Не знаю. Но он собирался напасть на меня.
Камерон и Линкс переглянулись, Линкс кивнул. На полу валялись брюки Морриса, разрезанные на две половинки. Камерон начал рыться в бесчисленных карманах. У него в руках что-то блеснуло. Кусок проволоки.
— Что это? — спросил Камерон у Морриса.
— Я тут чинил... — начал он.
— Что это вы чинили фортепианной струной, свернутой в петлю?
Моррис не ответил. Он уставился на меня и прошептал:
— Дорогая, я вернусь.
Его унесли. Линкс распорядился:
— Приставьте к нему двух полицейских. В дороге следите за ним в оба. В отдельную палату, никого не пускать.
Я проводила Морриса взглядом. Он тоже не сводил с меня единственного блестящего глаза на лице дружелюбного убийцы. Даже улыбался сквозь слезы.
— А как же Фред? — спохватилась я.
Линкс вздохнул:
— Мы немедленно допросим его.
— А я? Я могу идти?
— Мы отвезем вас домой.
— Дойду пешком. Одна.
Линкс твердо преградил мне путь.
— Мисс Блейк, если вы не сядете в машину, я прикажу вас связать.
— Знаете, — начала я ледяным тоном, — одной мне как-то безопаснее.
— Хорошо, — безнадежно произнес он. Я уже видела, что он предчувствует позор, огласку, несостоявшуюся карьеру.
— И всегда было безопаснее.
Глава 23
Что было дальше? Что делают люди, узнав, что им подарили жизнь?
Первый день и ночь я провела у родителей: помогала отцу красить садовый сарай, лежала на выцветшем покрывале в своей старой спальне, дышала пылью и нафталином, а мама суетилась в кухне, заваривала чай с молоком и пекла имбирное печенье, которого мне не хотелось. Каждый раз при виде меня она всхлипывала, утирала покрасневшие глаза и осторожно гладила меня по плечу или голове. Я вкратце объяснила родителям, что случилось, но избавила их от подробностей. Рассказала только самую суть.
Потом я вернулась к себе и занялась уборкой. Сначала мне хотелось немедленно уложить вещи, переехать подальше от прежней квартиры и все начать заново — но какой в этом смысл? Ничего начинать я не хочу. Незачем. И я открыла дверь в сад, надела старые рабочие штаны — жуткие, карикатурные, даже не помню, когда и зачем я их купила. Включила радио на полную мощность, дурацкая музыка заполнила комнаты. Я выгребала все содержимое ящиков. Наполняла мусорные мешки драными колготками, старыми конвертами, обмылками, картонками от туалетной бумаги, исписанными ручками, заплесневелым сыром. Газеты отнесла в переработку, бутылки сложила в огромную коробку. Одежду свернула или развесила на плечиках, грязное белье запихнула в корзину, счета собрала в одну кучу, вычистила раковину и унитаз, заглянула в каждый пыльный угол. Разморозила холодильник и выскребла пол на кухне. Вымыла окна. Вытерла пыль.
Уборка заняла два дня. Два дня я работала с утра до позднего вечера. Как будто медитировала. Руки двигались, мысли текли, воспоминания отступали, укладывались по полочкам. Эйфории я не чувствовала, но мне было легко — я возрождалась к жизни. Взяв со стола визитку Морриса, вспомнив его блестящий глаз, я выкинула карточку в мусор. Повертела клочок бумажки, на который выписала имена и адреса из папки Камерона, и тоже выбросила — но сначала переписала адрес Луизы. Подобрала с пола две пуговки. От рубашки Камерона? Взвесила их на ладони и бросила в коробку из-под обуви, где решила хранить пуговицы и иголки.
На звонки я отвечала лишь изредка — а телефон трезвонил непрерывно, едва в газетах появились первые статьи о нас. Даже с фотографиями — Зои, Дженни и моей, хотя где они ее раздобыли — неизвестно. Их напечатали в ряд на третьей странице, как будто мы все погибли. Или все выжили. Звонили журналисты, вдруг объявлялись давно забытые друзья, Камерон звонил и шептал в трубку, звонили даже люди, которых я видела всего пару раз, — все спешили возобновить отношения со знаменитостью. Вскоре я перестала брать трубку.
Утром на четвертый день в открытые двери заглянуло солнце. Первые желтые листья падали с груши — той самой, под которой я сама обняла Камерона и поцеловала его. И я решила заняться садом. Пока я гадала, как выполоть крапиву, зазвенел телефон, со щелчком включился автоответчик.
— Надя, — послышался знакомый голос, и я замерла с чайником в руке. — Надя, это Грейс Шиллинг. — Пауза. — Надя, если вы дома, возьмите трубку. — Опять пауза. — Прошу вас, это срочно.
Я подошла к телефону:
— Слушаю.
— Спасибо. Мы можем встретиться? Мне надо сказать вам очень важную вещь.
— А по телефону нельзя?
— Нет. Надо увидеться.
— Это на самом деле важно?
— Да. Можно подъехать к вам минут через сорок пять?
Я обвела взглядом свою сверкающую квартиру, пахнущую чистотой и свежестью.
— Нет, давайте встретимся в Хите.
— Хорошо. В десять у павильона.
— Договорились.
Я приехала пораньше, но она уже ждала. В это теплое утро она куталась в длинное пальто, как зимой. Волосы были безжалостно зачесаны назад, лицо заострилось, постарело, выглядело усталым. Мы чинно пожали друг другу руки и зашагали вверх по склону холма, на вершине которого одинокий мужчина запускал огромного красного воздушного змея, подрагивающего на ветру.
— Ну, как вы? — спросила Грейс, я лишь пожала плечами. Обсуждать свое состояние с ней мне не хотелось.
— Так в чем дело?
Она остановилась и достала сигареты, сложила ладони ковшиком, чиркнула спичкой и глубоко затянулась. Потом посмотрела на меня в упор.
— Простите, Надя.
— Это вы и хотели мне сказать?
— Да.
— Ну ладно. — Я пнула камешек, он отскочил с дорожки в траву. Над нами в небе плясал красный змей. — И какого ответа вы от меня ждете?
Она нахмурилась, но не ответила.
— Хотите, чтобы я вас простила, так? — усмехнулась я. — Но я же не умерла. — Она поморщилась. — И я не могу просто обнять вас и сказать, что все уже в прошлом.
Она нетерпеливо махнула рукой, словно отгоняя облако мошкары.
— Этого я не ждала. Я извинилась, потому что на самом деле виновата перед вами.
— Вас прислали остальные? Это групповое извинение?
Она улыбнулась и затянулась сигаретой.
— Господи, да нет же. Личные контакты со свидетелем запрещены. — Еще одна сухая улыбка. — Идут следственные процедуры и внутренние допросы. И съемки.
— Значит, у вас неприятности?
— Да, — нехотя ответила она. — Ничего. Мы заслужили, Надя. Мы совершили... — Она оборвала себя. — Я собиралась сказать «непростительную ошибку». Это было непрофессионально. Глупо. Неправильно.
Она раздавила окурок носком узкой туфли.
— Надо было записать этот разговор — для адвоката Клайва. — Она нахмурилась. — Да, он возбудил дело. И тетя Зои — тоже. Но мне все равно. Меня тревожат только Зоя и Дженнифер. И вы. То, что вы вынесли.
Мы свернули с тропы и двинулись к пруду. По воде пробегала рябь, у наших ног плыли листья. Малыш с матерью кидали куски хлеба толстым равнодушным уткам.
— Но вы же ни в чем не виноваты, — осторожно начала я. — Это же не вы решили. Не вы приказали скрывать от нас все.
Она смотрела на меня, но не отвечала: взяла всю вину на себя, не стала уворачиваться.
— Знаете, — продолжала я, — если подумать, вы нам не врали.
— Спасибо, Надя. Но ваши слова к делу не пришьешь. Странно, — продолжала она, — я часто говорю про необходимость распоряжаться своей жизнью, а она вышла из-под контроля. Сначала — никаких сообщений в прессе о смерти Зои, чтобы не пугать горожан, не запятнать собственный мундир, потом — следующий шаг, и еще, еще, и вскоре оказалось, что повернуть обратно уже нельзя. Мы изолгались и уже не могли защитить тех, кто нам верил. — Она грустно улыбнулась. — Но я не оправдываюсь.
— Было так страшно, — вспомнила я.
— Да.
— Я никогда по-настоящему не верила в Бога. А вы?